Время от времени в толпе женщин раздавался крик – слабый и тем самым страшный, потому что было понятно: он вырывается из голодных ртов.

– На Версаль! – кричали женщины. – На Версаль!

По пути они махали руками женщинам, стоявшим на порогах домов, окликали тех, что подходили к окнам.

Мимо проехала карета с двумя дамами, которые, выглянув в окошко, рассмеялись.

Процессия, ведомая барабанщицей, остановилась. Десятка два женщин подбежали к карете и, заставив дам выйти, потащили с собой, несмотря на их недовольство и сопротивление, которые были быстро погашены в зародыше посредством двух-трех увесистых затрещин.

Позади процессии, двигавшейся довольно медленно – ее то и дело задерживали остановки, производившиеся с целью сбора пополнения, – шел мужчина; руки его были засунуты в карманы.

Этот мужчина с костистым бледным лицом, высокий и тощий, был одет в стального цвета кафтан, черные камзол и штаны, на голове его красовалась заломленная набок потертая треуголка.

Длинная шпага колотилась по его худым, жилистым ногам.

Он смотрел по сторонам и слушал, его пронзительные глаза внимательно смотрели из-под черных бровей.

– Э, да я его знаю, – проговорил Бийо. – Я видел его физиономию во всех потасовках, в которых участвовал.

– Это привратник Майар, – сообщил Жильбер.

– Он самый. Когда брали Бастилию, он перебежал ров по доске вслед за мною, но оказался ловчее и не свалился вниз.

Процессия и шедший позади Майар скрылись за углом.

Бийо очень хотелось поступить по примеру Майара, но Жильбер потащил его с собою в ратушу.

Было совершенно ясно, что там и возникнет следующее возмущение, зачинщиками которого будут то ли мужчины, то ли женщины. Вместо того чтобы следовать за потоком, Жильбер направился к самому его устью.

В ратуше было известно, что происходит в Париже. Однако это никого особенно не заботило. Да и какое было дело флегматику Байи и аристократу Лафайету до того, что какой-то девице взбрело в голову бить в барабан? Подготовка к карнавалу, и ничего более.

Но когда они увидели, что за девушкой с барабаном шествуют несколько тысяч женщин, а на флангах этой все растущей армии движется не менее внушительное войско, состоящее из мрачно улыбающихся мужчин с оружием в опущенных руках, когда они поняли, что мужчины эти улыбаются, уже смакуя зло, которое собираются сотворить женщины, зло непоправимое, поскольку им было ясно, что общественные силы не станут вмешиваться заранее, а закон никого не покарает потом, – вот тогда они стали понимать всю серьезность сложившейся ситуации.

Мужчины улыбались потому, что, не решаясь сами сотворить зло, с радостью готовы были посмотреть, как станет его творить самая безобидная половина рода человеческого.