– Они голодны, ваше величество, они идут просить у короля хлеба.

Королева оглянулась на Шарни.

– Увы, государыня, – произнес граф, – случилось то, что я предвидел.

– Что делать? – спросила Мария Антуанетта.

– Прежде всего предупредить короля, – сказал Жильбер.

– Короля? Нет, нет! – воскликнула она. – С какой стати подставлять себя под удар?

Этот крик вырвался у Марии Антуанетты из самого сердца. В нем сказалось все мужество королевы, вся ее уверенность в собственных силах и в то же время сознание слабости, которую ни сама перед собой, ни перед посторонними она не вправе была признавать в своем супруге.

Но разве Шарни был посторонний? Разве Жильбер был посторонний?

Нет, напротив: казалось, эти двое избраны провидением – один, чтобы беречь королеву, другой, чтобы беречь короля.

Шарни ответил сразу и королеве, и Жильберу; он поступился своей гордостью; самообладание его было безупречно.

– Ваше величество, – сказал он, – господин Жильбер прав, нужно предупредить короля. Король еще пользуется любовью, он выйдет к женщинам, обратится к ним с речью, разоружит их.

– Но кто возьмется предупредить короля? – спросила королева. – Эта затея весьма опасна, потому что дорога наверняка уже отрезана.

– Король в Медонском лесу?

– Да, и вполне возможно, что дороги уже…

– Пускай ваше величество видит во мне простого солдата, – бесхитростно перебил Шарни. – Дело солдата – умереть.

С этими словами он, не дожидаясь ответа и не слыша вздоха королевы, проворно вышел, вскочил на коня и в сопровождении двух других всадников поскакал к Медонскому лесу.

Едва он скрылся, послав последнее «прости» Андреа, махавшей ему из окна, как слуха королевы достиг далекий гул, напоминавший рев морских волн в бурю. Этот гул доносился, казалось, от дальних деревьев, которыми была окаймлена ведущая в Париж дорога, что видна была из покоев королевы вплоть до последних домов Версаля.

Вскоре гроза, внятная слуху, стала различима и для глаз; серую пелену тумана прорезали яркие, хлесткие струи дождя.

Но, несмотря на угрозу, исходившую от небес, Версаль был полон народа.

Во дворце один гонец сменял другого. Каждый докладывал о многолюдной колонне, прибывающей из Парижа, и, памятуя о радостях и легких победах вчерашнего дня, одни из гонцов испытывали раскаяние, другие – ужас. Солдаты беспокойно переглядывались и не спешили разбирать оружие. Офицеры, похожие на пьяных, пытающихся стряхнуть с себя винные пары, были устрашены явным смущением солдат и ропотом толпы; они с трудом дышали в этом воздухе, напитанном бедой, ответственность за которую должна была пасть на их головы.