Он прошептал:

– Circumdedisti mehostibus meis[227].

– Да, господин аббат, – сказал Питу, – это верно, но речь идет только о политических врагах, потому что мы ненавидим вас только как дурного патриота.

– Глупец! – возопил аббат Фортье в приступе ярости, придавшей ему красноречия. – Невежественный и опасный глупец! Кто из нас двоих дурной патриот – я, кто хочет оставить оружие здесь ради мира на своей родине, или ты, требующий его для раздоров и гражданской смуты? Кто из нас добрый сын – я, сжимающий оливковую ветвь, чтобы увенчать общую нашу мать, или ты, жаждущий оружия, чтобы рассечь ей грудь?

Мэр отвернулся, чтобы скрыть волнение, и украдкой подал знак аббату, словно говоря:

– Очень хорошо!

Помощник, новый Тарквиний, стал сшибать тростью головки цветов[228].

Анж растерялся.

Это не укрылось от двух его подчиненных: они нахмурились.

И только Себастьен, спартанский мальчик, остался невозмутим.

Он приблизился к Питу и спросил:

– Скажи, Питу, о чем идет речь?

Анж в двух словах все ему объяснил.

– Приказ подписан? – уточнил мальчик.

– Министром и генералом Лафайетом, а написан рукой твоего отца.

– В таком случае, – надменно спросил мальчик, – какие могут быть сомнения, повиноваться ему или нет?

Его глаза с расширенными зрачками, трепещущие ноздри, сурово нахмуренный лоб – все в нем выдавало непреклонную властность, доставшуюся ему в наследство по обеим линиям.

Аббат услышал слова, сорвавшиеся с уст ребенка; он содрогнулся и потупил голову.

– Против нас три поколения врагов, – прошептал он.

– Что же, господин аббат, – произнес мэр, – нужно покориться.