Тогда же я отправился на разведку за пределы Фароля. В одну из таких вылазок мы посетили поселок углежогов, которые вели в дубовом лесу жизнь таинственную и замкнутую. Тут-то до меня стали доходить подлинные масштабы бедствия, постигшего дубы, — это была драма, трагедия. Мы подошли к подножию гор, и нам открылся безрадостный вид — все, что когда-то было крепким, стало хрупким и болезненным.

Многие тысячи деревьев, некогда почти сплошной массой покрывавшие склоны гор, теперь, казалось, увядали; зелень, когда-то густая, уступила место дымчато-коричневым и серо-лиловым тонам смерти.

Мы встретили группу углежогов; они сидели на корточках у огромного штабеля дёрна — им накрывают поленья, которые кладутся на тлеющие угли; под рукой у каждого была бутыль вина. Зависимость общества от поставляемого ими топлива была так велика, что они сами могли устанавливать порядок оплаты своего труда. Любой хозяин, нанявший углежогов, обязан был ежедневно выдавать им по два литра вина и по полтора килограмма хлеба на брата. Углежоги разводили огонь, после чего поленья часов двенадцать тлели, превращаясь в угли; работникам в это время делать было особенно нечего, и они главным образом попивали винцо. На нас они посмотрели несколько настороженно, затем отвернулись; это был загадочнейший народ — монголоидные черты, растительность на теле почти отсутствует; между собой они разговариваю на языке, для постороннего совершенно непонятном.

На том, что владельцы деревьев теряли, они выигрывали, их ждала райская жизнь: было ясно, что чего-чего, а уж дров-то отныне всегда будет вдоволь.

В районе Сорта мы с Себастьяном навестили нескольких крестьян побогаче, и от них я узнал кое-что новое об отношении крестьян к жизни. Рыбаки были несравненно беднее их, но жили надеждой на крупный улов — не сейчас, так через неделю; в отличие от них крестьяне были пессимистами, их пессимизм глубоко укоренился, его, можно сказать, холили и лелеяли — на ярмарке они покупали фарфоровые тарелочки, исписанные мрачными пословицами, и развешивали их но всему дому, чтобы не забывать, что жизнь — не сахар. В основе подобных убеждений лежит, наверное, то, что в труде земледельца никакой удачи быть не может. Плохая погода разорит хлебороба, но хорошая вряд ли принесет ему намного больше, чем он ожидает. Поэтому в отличие от рыбаков крестьяне играли в карты и другие азартные игры. Бывало, что на них находила тоска, которая очень часто развивалась в настоящую меланхолию. Мы с Себастьяном зашли к человеку, который вдруг ни с того ни с сего заявил друзьям, что жизнь ему приелась. Жил он, по крестьянским меркам, в достатке, его уважали, все у него было, но он твердил «Жизнь мне наскучила», и больше ничего. Он поднялся нам навстречу, пожал руки, предложил выпить и сел, улыбаясь какой-то отсутствующей улыбкой. Из вежливости мы задали ему несколько вопросов, он нам ответил, но сказать ему было нечего. «Таких здесь хватает, — сказал Себастьян, когда мы вышли. — Скоро он перестанет есть, и ему придет конец».