— Нет, брат, спасибо, слуга покорный, — продолжал он, — обращаясь к одному из горцев, который предлагал ему лук. — Дугалд Дальгетти может сказать о себе, как нас учили в маршальской коллегии:

что в переводе означает…

Тут Ранальд Мак-Иф еще раз положил предел болтовне капитана, дернув его за рукав и указав рукой в глубину ущелья. Лай собаки раздавался все ближе и ближе, и можно было расслышать несколько человеческих голосов, перекликавшихся между собой: очевидно, люди близко следовали за собакой и время от времени рассыпались по сторонам, затрудненные препятствиями на пути или с целью хорошенько осмотреть по дороге кусты. С каждой минутой они приближались. Мак-Иф тем временем предложил капитану скинуть свои тяжелые доспехи, предупредив, что женщины сумеют их запрятать и сохранить.

— Извините, сэр, — сказал Дальгетти, — это не водится у нас, в заграничных войсках. Я, например, помню, как один раз бессмертный Густав распек финских кирасиров, да еще барабаны у них отнял за то, что они сняли свои латы и сложили их в обозе. Так они и ходили без барабанов до тех самых пор, пока так славно не отличились в битве под Лейпцигом. Такой урок не скоро позабудешь; да, помню я также восклицание бессмертного Густава: «Увижу, кто из офицеров любит меня, тот наденет ратные доспехи: ибо, если мои офицеры будут убиты, кто же поведет моих солдат к победе?» Тем не менее, друг Ранальд, я бы не прочь был избавиться от моих тяжеловесных сапог, если у вас найдется чем заменить их, потому что подошвы у меня не такие, как у вашей команды, и я не могу ходить босиком по острым камням и по терниям.

В одну минуту с капитана стащили неуклюжие сапоги и заменили их парой мягких башмаков из оленьей шкуры, которые один из хайлендеров тут же проворно скинул и уступил ему, чем весьма одолжил Дальгетти.

Капитан только что посоветовал Ранальду отрядить двух-трех человек под гору на разведку и немного развернуть фронт, то есть поставить по паре стрелков на каждую сторону утеса, чтобы иметь наблюдение за неприятелем со всех пунктов, как вдруг собака залаяла совсем близко, и осажденные догадались, что преследующий их отряд уже вошел в ущелье и поднимается к их убежищу. Настала полная тишина. Как ни был болтлив наш капитан, но и он понимал необходимость притаиться и соблюдать молчание.

Луна освещала извилистую тропинку и нависшие над ней остроконечные утесы, в расселинах которых там и сям росли кусты и низкорослые деревья и своими распростертыми ветвями заслоняли тропинку, погружая ее в густую тень. В глубине пропасти чернела масса леса, сплошные вершины которого были похожи отсюда на поверхность океана сквозь туман. Из недр этой чащи, у самого подножия скал, раздавался по временам отчаянный лай собаки, страшные звуки которого, оглашая лес и каменистые громады, раскатывались среди них бесчисленными отголосками; потом на время все опять стихало, и слышно было лишь тихое журчание горного ручейка, местами ниспадавшего каскадами, местами молча катившего свои струи по отлогим местам. Голоса людей, вполголоса совещавшихся между собой, слышались внизу; казалось, что они или не нашли еще узкой тропинки, ведшей на вершину, или нашли, но не решались подниматься ввиду неверного освещения, страшной крутизны, а также из опасения, что ее, быть может, защищают.