Кольчугина, ни в этот засыпанный снегом двор, ни в этот город. Во всяком случае – до конца войны…

На дворе уже стемнело. В лицо дул колючий, обжигающий ветер. Небо было задернуто тучами.

Я поднял воротник, застегнул наглухо пальто, сунул руки поглубже в рукава и зашагал к себе.

30. ПРЫЖОК

На третий день после моего прощания с друзьями, перед обедом, Гюберт вызвал меня к себе и объявил:

– Подготовьтесь. Вечером поедете на аэродром.

Я ответил, что у меня все готово. Под словом «все»

имелись в виду радиостанция, предназначенная для Брызгалова, выданная мне довольно крупная сумма денег в советских дензнаках, документы.

Только сейчас я сообразил, почему Гюберт тянул с моей выброской: он ждал непогоды. Сегодня непогода пришла. Еще с ночи посыпал мелкий снег, ветер усилился, и под его порывами тонко и жалобно заскрипели сосны в лесу.

Эти дни Фома Филимонович, по договоренности со мной, задерживался на Опытной станции допоздна. А в его «хоромах» дежурил Криворученко, чтобы вовремя радировать нашему штабу о времени моей выброски.

Фома Филимонович проявлял отменное усердие, повсюду отыскивая для себя работу, чем вызвал похвалу коменданта. А работы старик не боялся: он знал шорное и плотничье ремесло, мог класть печи, чинил обувь, понимал в слесарном и кузнечном деле.

После вызова к Гюберту я улучил момент и заглянул в закуток старика. Фома Филимонович сидел на низенькой скамеечке с доской на коленях и резал самосад.

– Сегодня ночью, – сказал я.

Старик отложил работу, встал, разогнул спину:

– Сейчас отпрошусь в город.

– Удобно? – спросил я.

– Нужны нитки для дратвы. Комендант сам наказывал, а у моего знакомого они есть.

Я кивнул. Фома Филимонович знал, что делал, и предупреждать об осторожности его, подпольщика, было излишне.