Ему трудно было смириться с мыслью, что он остался одиноким, что навсегда, на всю жизнь ушел человек, принесший ему столько радости и счастья. Он старался отогнать от себя эту мысль, но она появлялась снова и снова, особенно, когда товарищи заговаривали о своих семьях, о прошлом.

Зарубин вышел за черту лагеря, сел на мокрый пень и поник головой.

Когда полчаса спустя он вернулся в землянку, там ужинали. Беляк и Добрынин состязались, рассказывая охотничьи истории, веселившие всех.

– А мою последнюю собаку звали Норка, – говорит

Беляк. – И до чего же умный был сеттер, все диву давались.

Подведет, станет в стойку, и я сразу определял по ее виду, что у нее перед носом: куропатка, перепел, тетерев… И

стоит, не шелохнется, пока не подам команды. Бывало так: она станет, а я сяду, выну чарку, выпью, закушу, в зубах поковыряю, а она, как статуя, не шелохнется. Ну и псина была!… Но я хочу рассказать один эпизод…

– Только не привирай, – предупредил Пушкарев.

Зарубин сел за стол и внимательно посмотрел на Пушкарева. Глаза его смотрели грустно, даже когда он улыбался, а на лице, казалось, появились новые морщинки.

«Наверное, после болезни», – подумал Зарубин.

А Беляк продолжал:

– Расскажу сущую правду. Как-то после удачной вечерней зорьки сидим мы с Норкой у костра. Впереди озерцо. Перед сном мы решили поужинать. Вынул я хлеб, мясо холодное… Хватился, а ножа нет. А нож от отца остался. Отец тоже охотник был. Я туда, сюда, в ягдташ, за пояс, за голенище – нигде нет. Пропал! «Норка», – говорю.

– «Чего?» – отвечает она. «Ножа-то нет!» – «Ну?»…

– Довольно! Довольно! Опять выдумываешь! – закричал Пушкарев.

– Без ножа зарезал, окаянный!… – хохотал Добрынин.

Смеялись все.

– В чем дело? – спросил Беляк недоуменно, будто он действительно не понимал, в чем дело.

– Выходит, что Норка заговорила человеческим языком, – отвечал ему Костров.

Вновь все захохотали.

– Заговорился… – Беляк с хорошо разыгранной досадой махнул рукой.