Карецкая села на диван, уткнулась головой в подушку и дала волю слезам. В этих слезах было все: и благодарность

Беляку за его отеческую заботу, и тоска по мужу, и тревога за завтрашний день.

Она долго не могла уснуть в эту ночь, вставала, зажигала лампу, принималась читать, чтобы отогнать беспокойные мысли, вновь ложилась в постель. Часы показывали половину третьего, а она лежала с закрытыми глазами и думала. Что, если вдруг завтра изменится погода, пойдет дождь? Тогда все сорвется, никакой поездки не будет. Как же не учли этого? Придется опять встречаться, договариваться. А если придет Реут и спросит, где фотокарточка?

Что отвечать?… С этими тревожными мыслями она заснула уже под утро.

…Сейчас, стоя на веранде госпиталя в ожидании

Шеффера, Карецкая успокаивала себя: «Если Беляк так уверен, то все будет хорошо. Он сказал: «Мы действуем наверняка». Значит, все будет хорошо…»

У ворот прозвучал сигнал автомашины. Шеффер на «оппеле» с шиком вкатил во двор, круто развернулся и резко остановил машину у самых ступенек террасы.

Он вылез из машины, щеголеватый, самодовольный, усадил Карецкую и сел рядом с ней, за руль.

– Куда? – спросил он.

– Сначала по городу, а потом на кладбище…

– Куда?

– На кладбище…

Шеффер пожал плечами.

– Это вам доставит удовольствие?

– Не только мне, но и вам… Там чудесно…

– Посмотрим, – проговорил Шеффер и тронул машину.

Стоял теплый вечер. На кладбище было тихо. Кудрявилась зелень на деревьях, и лишь легкий ветерок осторожно шелестел в молодой листве. Сквозь верхушки деревьев проглядывал резко очерченный, словно омытый дождем, месяц.

Десять часов. Сверкая огнем больших фар, «оппель»

вкатил на аллею и остановился около церкви.

Вышли из машины, огляделись.