– Подвезло, брат, – сказал он радостно. – Уломал полковника. Завтра ночью к нам полетим.

Зарубин не выразил удивления. Он почему-то считал, что иначе и быть не может. Единственно, что смущало его,

– возможность посадки без предварительной подготовки аэродрома. Об этом он и спросил Лисняка.

– Дело в шляпе, – ответил тот. – Я покажу летчикам старый аэродром, которым гитлеровцы не пользуются из-за таких соседей, как мы. На него с закрытыми глазами можно садиться на любом самолете, а такая пташка, как «утенок», где угодно сядет. Надо только сейчас же послать человека наших предупредить.

В землянке, сбросив с себя полевую сумку и ремень, Гурамишвили взял Зарубина за плечо, повернул к свету, отошел на несколько шагов и внимательно стал его разглядывать.

Война наложила свой отпечаток и на молодого майора.

На его висках появились преждевременные серебряные ниточки, у губ и на лбу залегли новые морщины.

– А в общем по-прежнему хорош, – весело сказал Гурамишвили. – Ну, а что же ты не спрашиваешь?

– О чем? – улыбнулся Зарубин.

– Не скромничай! От меня не укроешься. Ну, ладно! –

Он расстегнул карман гимнастерки и подал Зарубину конверт. – Кланяется тебе твоя Наталья Михайловна и вот это письмо посылает. Можешь сейчас не читать, знаю, что пишет. Она мне рассказала, а я всем расскажу. Пишет, мол, учусь, грызу гранит науки, а ты, дорогой, воюй за меня. –

Гурамишвили рассмеялся, и в углах его глаз собрались мелкие лучистые морщинки. – В Москву мы ее определили.

На учебу, – пояснил он.

Немного смущенный, Зарубин поблагодарил полковника и бережно спрятал полученное письмо в карман.

– Многим привез письма, целый мешок, – сказал Гурамишвили. – И тебе и тебе, – кивал он присутствующим в землянке партизанам.

В землянку вошли Пушкарев и Добрынин в сопровождении Кострова, который успел уже побриться, начистить до блеска сапоги и пришить к гимнастерке чистый подворотничок.

Вновь начались приветствия.

– Ну как, высвистел своего зяблика? – поинтересовался

Лисняк.

– Конечно! Для того и сидел, – ответил Костров.