всегда так делаю. У меня тоже вот пупок к спине прилип, а ничего, терплю.

– Терпеть-то я умею. Если надо, неделю в рот ничего не возьму. Испытал уже, научился.

– Где же это ты учился?

– В окружении…

– А где?

– В Полесье.

– Ха! Так ты бы на ягоды нажимал, там их уйма.

– Непривычный к ним. Желудок не принимает.

В склеп попытался осторожно спуститься Рахматулин, но в темноте споткнулся на полуразвалившихся ступеньках и кубарем скатился, точно мешок, под ноги партизан.

Раздался сдержанный смех.

– Ровно домовой!

– Всех покойников переполошит.

– Тоже еще… потомок Чингисхана!…

Рахматулин чертыхнулся и доложил невидимому в темноте командиру:

– Звездочки на небе обозначились.

Рузметов облегченно вздохнул, улыбнулся и мигнул фонариком на часы: без семи двенадцать. Можно считать, что остается час.

Но чем ближе подходило условленное время, тем напряженнее и томительнее становилось ожидание. Люди уже не шутили, а сидели молча, оцепенев от ожидания, нарушая могильную тишину лишь нетерпеливыми вздохами.

В половине первого лейтенант Рузметов вышел наружу и долго не возвращался. Наконец послышался его певучий, с едва заметным акцентом голос:

– Тихо, поодиночке, за мной!

Небо чистое, усыпанное мерцающими звездами. Лишь высоко-высоко, словно выше звезд, плавают одинокие облачка. Дует свежий ветерок.