Что бы иного ни сделала цивилизация, она во всяком случае написала одну поэму — поэму курьерского поезда. Верная себе, она заставляет его платить дивиденд и продавать себя маклерам, светским людям и едущим в Монако игрокам; но что за поэма, во время которой мы бессовестно храпим между Парижем и Марселем! Поэма передвижная, музыкальная своей быстротой, песня, сотканная из песен, толкующих о Париже, с его холодом и зимними туманами, о зимних полях с тополями и белой мглистой дымкой; о виноградниках Кот д’Ора; о Провансе при свете зари; о Тарасконе, трубящем навстречу солнцу; о Роне, и виноградниках, и оливках, и белых-белых дорогах, завершаясь наконец этим торжествующим взрывом света и красок, который именуется Марселем!

Яхта Берселиуса «Джоконда» стояла у пристани Мессажери, и после завтрака в отеле «Ноаль» все вместе отправились туда пешком.

Адамс никогда еще не видел юга, каким можно видеть его в Марселе. Яркий свет и черные тени, пестрая толпа Канебьерской Пролонги дышали для него очарованием «Тысячи и одной ночи», но еще больше привлекала его пристань.

Вкрадчивая прелесть Марселя зародилась в глубокой древности. Остроносые триремы останавливались у его старых набережных; в его воздухе, охлажденном мистралем и напоенном ароматом океана, сохранились блестки золота от озарявших его тысячелетиями солнечных лучей.

В Марселе произошло свидание между Марией Магдалиной и Лаэтой Ацилией, столь очаровательно описанное Анатолем Франсом. Здесь высадился граф Монте-Кристо после открытия своего сокровища; здесь Ка-дерус, после гнусного дела «La Reservee», наблюдал старого Дантеса, умиравшего с голода. Тьмы судов, волшебных и реальных, уходили из этой гавани в диковинные чужие страны, но ни одно из них не видывало более диковинной страны, чем та, в которую «Джоконда» должна была унести Берселиуса и его спутников.

Красочная, как Неаполь, пронизывая голубое небо тысячью мачт, развертывая на ветре флаги всех наций, звеня цепями воротов, благоухая чесноком, ванилью, дегтем и морским воздухом, пристань Марселя развернулась перед путешественниками, как большой прилавок, непрерывно вибрирующий под громом торговли; кипы товаров с Востока, тонны сыра из Голландии, лес из Норвегии, копра, рис, табак, хлеб, шелка из Китая и Японии, мануфактура из Ланкашира — все это текло непрерывным потоком, под аккомпанемент лебедок, крика грузчиков и рожков порта Сен-Жан, резко и победоносно звучащих в голубом небе, как возглас галльского петуха.

В пролетах между судами мельком видны были ныряющие за рыбой чайки и всплеск волн, здесь подернутых налетом дегтя и угольной пыли, там взбитых мистралем до глубокой синевы; трактиры, лавки с попугаями, канатные заводы, судовые склады и фабрики, унизывающие набережные и бросающие каждый свой запах, звук или цветной штрих в этот воздух, вибрирующий светом и звуком, насквозь пронизанный голосами; молотки рабочих в доках, барабанная дробь с порта Николая, рев элеваторов, лязг цепей, гудение сирен, стоны чаек, звон церковных колоколов — все это сливалось, оркестрировалось в победоносную симфонию под ясным голубым небом и торговыми флагами всего мира.