Надо всем светило ослепительное солнце, беспощадно обличая царящее здесь уныние. Не было ни единого предмета в ограде, на котором мог бы отдохнуть глаз. Если стать спиной к ограде и заглянуть через стену вдаль, перед глазами развертывался мир, столь же чуждый цивилизации, как тот, что открывался перед Ромулом, когда он заглядывал через стену, обрамлявшую первое смутное подобие будущего Рима.

На север — лес; на юг — лес; на восток — лес; а на запад — вечный и безграничный лес. Сияющее солнце, постоянная дымка, которая в дождливый сезон превратится в туман, — и молчание.

В бурю и дождь большой каучуковый лес М’Бонга ревет, как взбаламученное море, но в подобный тихий, ясный день, когда с вздымавшихся куполов и раскаленных долин листвы, с бледной зелени перистых пальм и темной зелени нзамбий глаз переходит к окутавшей дальние предметы дымке, — навстречу человеку, с расстояния в миллион лет, сфинксом смотрело безмолвие. То же безмолвие, что витало над Африкой, прежде чем она получила свое имя, чем родился фараон, прежде чем воздвиглись Фивы.

Меус проводил их в гостиницу, состоящую всего из двух комнат, довольно просторных, но меблированных лишь самыми необходимыми предметами. В жилой комнате имелся стол из некрашеного дерева и три или четыре стула, очевидно, сделанных туземцами по европейскому образцу. На одной из стен, в виде украшения, висела леопардовая шкура, плохо просушенная и покоробленная по краям; на другой — виднелись местные луки и стрелы, луки с необычайно толстой тетивой и стрелы, так искусно напоенные ядом, что достаточно было простой царапины для неминуемой смерти, хотя они провисели здесь много лет. То были трофеи прежних дней, когда форт М’Басса действительно был фортом, и от нападений приходилось отбиваться ружейным огнем.

Здесь не было вырванной из журнала иллюстрации, как в жилище Верхарена, но на грубо отесанной полке лежала груда официальных бумаг, иные двухлетней давности, другие — недавние, и все неизменно трактующие о торговле.

Меус достал папиросы и джин, но Берселиус, ныне благополучно достигший своей базы, пожелал отпраздновать это событие и послал на склад, где носильщики сложили его пожитки, за бутылкой шампанского. Это было Клико, и когда Меус почувствовал разлившийся по жилам огонь игристого вина, на впалых щеках его выступил румянец, и тусклые глаза оживились. В памяти его всколыхнулось позабытое, встали тени прежних знакомых, блеск освещенных улиц Брюсселя, яркий свет «Cafe de la Couronee» — все это прошлое воскресло в вине.

Меус был один из «несчастных». Он занимал небольшое казенное место в Бельгии и потерял его по собственной вине.