Остальные солдаты стояли в кучке у стены. Увидав двух людей и их ношу, они подняли гвалт, как стая сорок, но немедленно умолкли при приближении Адамса.

Последний указал на две мотыги, поставленные им у стены. Они поняли, чего от них хотят, так как последний начальник поста застрелился в присутствии участкового комиссара, и им пришлось рыть ему могилу.

— Здесь, — сказал Адамс, указывая на место на приличном расстоянии от стен.

Когда тело закопали, он с минуту постоял, глядя на холмик сырой земли, сглаженный заступами; потом повернулся, чтобы уйти, и солдаты отправились следом за ним.

Он заглянул в контору и увидел там винтовки и амуницию, убранные солдатами от дождя. Слабый человек запер бы контору и лишил бы солдат оружия, но Адамс не был слабым человеком. Он отвел своих подчиненных в контору, роздал им оружие, тщательно осматривая каждую винтовку, чтобы убедиться, что она вычищена и в исправности, выстроил их в линию, сказал им еще несколько крепких словечек, но в более мягком тоне, отпустил их мановением руки и возвратился в дом.

Жалкие существа проводили его восторжественным криком.

Вот это человек — не чета бледнолицему Меусу! — этот поведет их на такую невыразимую бойню, которая и не грезилась Меусу! Так они думали, поэтому и кричали так радостно, и, сложив оружие в конторе, с новым рвением принялись за постройку хижин.

Господа эти не были физиономистами.

Берселиус проснулся в полдень, но был так слаб, что едва мог двигать губами. К счастью, в форте имелись козы, и Адамс покормил его козьим молоком с ложечки, как маленького ребенка. Затем больной уснул, и снова пошел дождь, на этот раз не громоносным ливнем, а ровно и печально, отбивая дробь на цинковой крыше веранды, заполняя все помещение звуками плещущих струй, наводя невыразимое уныние. Вместе с дождем наступил такой мрак, что пришлось зажечь лампу.

Не было ни книг, ни каких-либо источников развлечений, нечего читать, кроме старых официальных писем и неоконченного отчета, который покойный оставил на столе перед тем, как отправился сдавать отчет другого рода. Адамс просмотрел его, изорвал в куски, потом погрузился в думу, покуривая трубку и прислушиваясь к дождю.

К вечеру однообразие оживилось прогремевшей грозой, после которой над лесом завыл ветер.

Адамс вышел на веранду послушать.

Можно было поручиться, что внизу в потемках ревет большое море. Слышались удары прибоя, его гул и всплеск, обратный бег валов, засасывающих скрипучие валуны, глубокий и звучный рокот бесконечных берегов. Воображение могло объяснить себе эти звуки какой угодно картиной, но всего труднее было постигнуть мыслью действительность, представить себе величественный лес, с кивающими волнами зелени, в сотни миль длины, уловить в его голосе рев тополей, крик пальмы, вздох высохших молочайников, громовую дробь широколиственных смоковниц, всю мощную его симфонию, с трубами ветра и интермедиями шумного ливня, и все это в беспросветной тьме, черной, как мрак бездны. То была еще новая фаза леса, не перестававшего последовательно объяснять ему бесконечность своих тайн, и чудес и ужасов с того самого момента, когда Адамс впервые вступил в него.