– Симпатичная! – чуть подправил меня кэп.

Я пожал плечами и стал готовиться к бритью. А когда побрился, переоделся, глянул на себя в зеркало, тогда понял, что я себе таким нравлюсь. И не только снаружи. Я вообще себе нравился. Откуда что взялось, но вроде как лучше стал.

А вот интересно, Мари… Она только внешне изменилась или у нее тоже в душе, на сердце что-то сдвинулось-повернулось?

Спрашивать я не стал. О таком не спрашивают, как мне кажется. Говорить вообще не хотелось. Так бывает, когда вдруг оказывается, что такси у подъезда еще нет, и вообще глупо так рано отправляться в аэропорт, времени – вагон, но чемодан уже у порога, и ничего не остается, как ждать, и слов нет, и сердце обволакивает тягучая тоска, хотя радоваться впору – все собрано, документы в кармане, впереди отдых. С чего тосковать-то?

Есть с чего.

Я сидел на лавке-рундуке, смотрел на воду и спрашивал себя, почему только сейчас, вечером, уже почти ночью, я дал себе труд вспомнить о блондинистом парне, который был у штурвала катера. Во время допроса бычары я это принял к сведению – и поскакал дальше. А в эти минуты – подумалось. Ведь человек, пусть бандит, бугай, но человек, а дядя Петя, пусть вынужденный, но убийца, а я, получается, пусть нечаянный, но его пособник. Так отчего же не было и нет во мне ни сожаления, ни раскаяния, ни тревоги за свою бессмертную душу? Смерть старика Кульчицкого и то больше эмоций вызвала. Наверное, это оттого, что я не видел его последних секунд. Катер взорвался, затонул – и все. Ничего не видел, ничего не знаю и знать не хочу! Иначе тяжко.

Я посмотрел на Мари. О чем она думает? Почему глаза – внутрь?

Кривушин тоже о чем-то размышлял. О чем? Темна вода во облацех. И душа темна.

– Покемарить не хотите? – нарушил молчание капитан.

Мари не ответила, а я сказал:

– Так переоделись уже. И вообще… Музыку, что ли, послушать?

Дядя Петя кивнул на картплоттер:

– Бери.

Я взял планшет, закрыл навигационную программу, порылся в плей-листах и нашел, что искал: «Ермака» Игоря Растеряева.

Возражений не было.

Странно, должно быть, но звуки гармошки-трехрядки совсем не казались неуместными здесь, у экватора. И слова-рассказ о делах давно минувших не казались чужеродными. Особенно вот эта строка: «У России нет границ, у России есть только горизонт». Я ее даже повторил, и Кривуши взглянул на меня с сочувствием, то есть разделяя чувства. А мне стало неловко, потому что я сам не знал, что меня так зацепило: спроси – не объясню. А Мари… Она вздохнула так, как могут вздохнуть только русские женщины, и за этот вздох, в котором столько любви, столько готовности терпеть и надеяться, ты, мужик, жизнь отдашь.