Мари на плоту не появлялась. Но присутствие ее было явственно, хотя и незримо. Мы с дядей Петей почти не говорили о нашей спутнице. Но иногда я видел, как застывает прикипевший к одной точке взгляд Кривушина, и понимал, что о ней он думает – о Мари. Уверен, и кэп не раз наблюдал меня в такой же прострации, понимая, что в этот момент все мысли мои о ней – о Мари. Но говорить, нет, не говорили, только в самом начале нашего мужского сидения определились с тем, who is who, и завязали с этим. А что говорить? Ведь всякое слово о ней – свидетельство нашей ограниченности и близорукости. А кому приятно такое про себя слышать? То-то.

И ведь действительно – близорукости. Столько было странностей, совпадений, что и не сосчитать, и все они дружно указывали на то, что не случайно Мари оказалась рядом со мной на пляже Варадуро, не от скуки увязалась следом, когда я отправился на встречу со старичком в панаме, не просто так последовала за мной в особняк-дворец Кульчицкого. Ей надлежало следить и наблюдать. Вряд ли в ее обязанности как агента Интерпола входило бить стулом человека по голове и отправляться на плоту через океан, но обстановка потребовала, и она пошла на экстраординарные меры. А что касается плота, то наверняка еще и получила одобрение начальства. Как? Да проще простого, через курдуляку разлюбезную, недаром она смартфон из рук не выпускала. Не с друзьями-родителями она диалог вела, с руководством, инструкции получала. Змея!

Ох, Мари, Мари…

И все же, где был мой разум – что его затуманило? Где были мои глаза – что их застило? Теперь, вспоминая наше томительное ожидание в Орте, наше плавание, я с легкостью вспоминал десятки эпизодов, когда Мари выдавала себя то неосторожным словом, то опрометчивым поступком. Должно быть, еще и удивлялась, как это ее еще не разоблачили.

При этом, что поразительно, она оставалась надежным товарищем, стойко переносящим все трудности и тяготы морской работы. И пусть тягот этих было не так уж много, однако сам факт примечателен.

И все же, все же, все же, что бы положительное за ней ни числилось, все это не отменяло главного. Мари была засланным казачком, вернее, казачкой. Предательство никого не красит, не красило оно и нашу спутницу. Что сдала она бычару, вывела на него вертолет, это мне до лампочки, что она нас сдала – этому прощения нет.

Вот и верь после этого людям. Особенно женщинам.

Иногда я думал, что мы уже и не встретимся. А что, задание выполнено, мы с дядей Петей – отработанный материал. И останется девичий образ Мари только в моей потревоженной памяти… Вот каким штилем изъясняюсь. Прямо XIX-й век. Или начало XX-го, будто из слезливых романов Лидии Чарской строчку выдернул, из какой-нибудь «Княжны Джавахи».