Марк покачал головой.

– Слава богу, хоть черных среди них нет, – сказал он.

Марк лично отвечал за то, чтобы отправить туда переодетых черных полицейских предупредить своих соплеменников, чтобы они на время ушли из этого района.

– Да, бедняги, – согласился Шон. – Интересно, что они про нас думают. Наверно, считают, что белые с ума посходили.

Марк подошел к краю неглубокого обрыва, игнорируя опасность погибнуть от снайперской пули, выпущенной из домишек внизу, и стал внимательно разглядывать город в бинокль.

– Выходят! – воскликнул он наконец.

Далеко внизу появились крохотные фигурки людей, выходящих из Вредедорпского[33] подземного перехода. Женщины несли на руках маленьких детей, упрямых тащили за руку. Некоторые несли личные ценные вещи, другие вели домашних животных, собак на поводках, несли канареек в клетках. Ручеек первых маленьких групп и отдельных людей скоро превратился в мощный поток; люди вели груженые велосипеды, толкали перед собой тележки или несли на себе все, что только можно утащить.

– Пошли к ним взвод сопровождения, мало ли какая помощь понадобится, – спокойно отдал приказ Шон. И, опустив бороду на грудь, тяжело задумался. – Я рад, что хоть женщины выйдут оттуда. Но мне грустно, когда я думаю, что именно это значит.

– Мужчины будут драться, – сказал Марк.

– Да, – кивнул Шон. – Они будут драться. Я надеялся, что у нас бойня закончилась, больше ее не будет, сколько можно… Но они, кажется, не желают увенчать трагедию счастливым концом.

Он погасил о каблук окурок сигары.

– Ну хорошо, Марк. Спускайся и передай Молино, что мы начинаем. В одиннадцать ноль-ноль открываем огонь. Удачи тебе, сынок.

Марк козырнул, и Шон Кортни заковылял обратно, туда, где собрались генерал Сматс со штабными, которые вышли посмотреть на заключительный акт войны.

Первые шрапнели, громко визжа, пролетели по небу и стали взрываться яркими вспышками и облачками дыма – словно хлопковые коробочки раскрывались над крышами Фордсбурга, с пугающей яростью расколов небеса и нарушив напряженное ожидание.

Обстрел вели артиллерийские батареи конной тяги, и к ним немедленно присоединились батареи на Сауэр-стрит.

Двадцать минут продолжался чудовищный грохот, и чистый, как бриллиант, воздух оказался испоганен поднимающимися облаками дыма и пыли. Марк стоял в наспех вырытой траншее и внимательно смотрел вдаль поверх бруствера. В эту минуту он остро ощущал забытое, но столь знакомое чувство. Оно десятки раз посещало его прежде, но сейчас нервы были слишком напряжены, тяжелый камень лег на сердце и в животе поселился тошнотворный комок страха, который, казалось, невозможно переварить.