А Она всё не брала и не брала! Зато других жадно брала – и отрывала от тебя, и отрывала! Пока ты один не остался. Даже новгородцев рядом с тобой тогда уже не было – они от тебя отбежали, стояли поодаль и смотрели, что будет дальше. А ты стоял, меч опустив, ибо уже не мог поднять руки, ступить не мог, так истомился. Подъехал Глеб, сошел с коня и подошел к тебе. А был тот Глеб, как и отец его, высокий, жилистый, плечистый… Вот только гнева в Глебе не было! А посмотрел он на тебя, как на живых не смотрят, толкнул тебя в плечо – и ты упал. Лежал и думал: вот сейчас Она придет!..

Да не пришла. Глеб повелел:

– Вяжите!

Повязали они тебя цепью, и поволокли, как пса, на Торг, созвали вече. Там ты стоял, смотрел на них и слушал, как они глумятся. А Глеб молчал. Он дал им накричаться всласть, до хрипоты, и только потом, руку подняв, дождавшись тишины, сказал:

– Вот он, враг мой и ваш, в цепях. Я взял его! Отец мой тоже его брал, да после не удержал. И это, стали болтать, будто бы потому, что он его обманом взял. И что это грех великий. Ладно! Отец не удержал… А я его держать не буду! Я его по чести взял, все это видели, а теперь также по чести отпускаю. И это тоже пусть все видят! А ну!

Он махнул рукой – и сняли с тебя цепи. И ты стоял, смотрел на вече новгородское, на эти толпы толп…

И всё высматривал ее – ту самую, которую ты жег, да не дожег, которая тебя душила, да не додушила… а вот теперь опять пришла и затаилась где-то в толчее, и ждет тебя. Так, может, хоть теперь додушит? Но где она?!

Вдруг Глеб громко сказал:

– Иди, Всеслав! Или робеешь?!

И засмеялся ты! И пошел! Прямо в толпу спустился. Шел – и смотрел по сторонам, искал ее…

Да не было ее нигде – змеи той, Ингигерды. Ох, тогда гнев тебя душил, и лик твой, говорят, был черен! И, говорят, трясло тебя, и корчило, ты губы в кровь кусал, и кровь текла по бороде, и ныл ты немо, ноги заплетались. И, говорят, упал бы ты, но некто невидимый вел тебя под руку, поддерживал, и, говорят одни, паленой шерстью от него разило, а другие, что не шерстью, а напротив, дух легкий был, как липов цвет. Так это было или нет, одни были правы или другие… но молча расступались все, крестясь, – и те, и эти… А ты, волк, ничего не чуял, не видел и не слышал, а просто шел, и шаг тебе казался легким, и голова твоя была чиста; шел ты и шел, так и ушел, не оглянувшись. И никто за тобой не пошел! И шел ты день и ночь и снова день и снова ночь – вдоль берега, вдоль Волхова. Ты падал, засыпал и спал, и поднимался, и шел дальше. Есть не хотелось – и не ел, так шел. Вот только пить! Пил ты из Волхова, пил из ручьев, из луж; сжигала тебя жажда – пил. Шел мелкий снег, и берег замело, берег стал белым, небо потемнело, а впереди были огни, селение, там лаяли собаки. Ты подошел, собаки замолчали. Потом вышел к тебе старик. Ты спросил у него: