Что касается социалистических партий и рабочих движений, столь распространенных в Европе после войны, то они быстро приспособились к новому реформированному капитализму, поскольку из практических соображений не проводили своей собственной экономической политики, за исключением коммунистов, чья политика состояла в захвате власти, а затем следовании модели СССР. Прагматичные скандинавы оставили свой частный сектор нетронутым. Британское лейбористское правительство 1945 года также не приняло никаких мер для его реформирования и проявило полное отсутствие интереса к планированию, что было весьма странно, особенно по сравнению с решительной плановой модернизацией, предпринятой несоциалистическим французским правительством. Левые фактически сосредоточили усилия на улучшении условий своих избирателей-рабочих и на социальных реформах, проводимых с этой же целью. Поскольку у них не было ничего, кроме призывов к свержению капитализма (хотя ни одно социалистическое правительство не знало, как это сделать, и не пыталось осуществить), то для финансирования своих целей им оставалось лишь уповать на сильную, процветающую капиталистическую экономику. В сущности, их вполне устраивал реформированный капитализм, признающий важность лейбористских и социал-демократических устремлений.

Одним словом, по разным причинам политики, чиновники и даже многие бизнесмены послевоенного Запада были убеждены, что о возврате к принципу невмешательства государства в экономику и к прежнему свободному рынку не могло быть и речи. Четко определенные политические задачи: полная занятость, сдерживание коммунизма, модернизация отсталой и разрушенной экономики – имели абсолютный приоритет и оправдывали вмешательство правительства в экономику. Даже режимы, преданные принципам политического и экономического либерализма, теперь могли и должны были осуществлять экономическую политику способами, некогда отвергавшимися ими как “социалистические”. Именно так Великобритания и даже США управляли своей военной экономикой. Будущее было за экономикой смешанного типа. Однако бывали моменты, когда старые традиции фискальной умеренности, стабильной валюты и устойчивых цен все еще принимались во внимание, хотя уже и не являлись решающими. Начиная с 1933 года пýгала инфляции и финансового дефицита больше не отгоняли птиц с полей экономики, что не мешало собирать урожай.

Это были серьезные изменения. Именно они подвигли американского государственного деятеля, приверженца классического капитализма А. Гарримана, в 1946 году сказать своим соотечественникам: “Люди нашей страны больше не боятся таких слов, как «планирование» <…> они признали тот факт, что правительство должно строить планы так же, как и отдельные граждане” (Maier, 1987, р. 129). Благодаря этим новым веяниям поборник экономического либерализма и американской экономики Жан Монне (1888–1979) естественным образом перешел в лагерь страстных сторонников французского экономического планирования. Эти веяния превратили экономиста лорда Лайонела Роббинса, поборника свободного рынка, некогда защищавшего традиционный капитализм от Кейнса и читавшего лекции совместно с Хайеком в Лондонской школе экономики, в руководителя полусоциалистической британской военной экономики. В течение примерно тридцати лет главным образом в США существовал консенсус западных теоретиков и политиков, определявший, что могут, а главное, чего не могут делать остальные некоммунистические страны. Все хотели роста производства, расширения международной торговли, полной занятости, индустриализации и модернизации, и все были готовы добиваться этого, если будет необходимо, с помощью систематического правительственного контроля и управления смешанной экономикой, а также путем сотрудничества с рабочим движением, если оно не коммунистическое. “Золотая эпоха” не стала бы золотой без консенсуса о том, что для выживания капитализма (“свободного предпринимательства”, как его больше любили именовать)[82] его нужно было спасать от себя самого.