Подобная эволюция частично отражала историю большевистской партии, частично кризисы молодого советского режима и необходимые ему приоритеты, а частично – черты характера бывшего семинариста из Грузии, сына пьяницы-сапожника, ставшего единоличным диктатором в СССР под придуманным им самим псевдонимом “Сталин”, т. е. “человек из стали”. Ленинская модель авангардной партии, кузницы уникальных дисциплинированных кадров профессиональных революционеров, подготовленных для выполнения задач, поставленных центральным руководством, уже несла в себе зачатки авторитаризма, на что с самого начала указывали другие, не менее революционные российские марксисты. Как можно было остановить процесс, в ходе которого партия подменяла собой те самые народные массы, чьим лидером себя провозглашала? Что делать с (избранными) партийными комитетами, а скорее со съездами, транслирующими взгляды их членов? Что делать с тем, что фактическое руководство осуществлял Центральный комитет, а на самом деле – единоличный, хотя и теоретически избираемый, вождь, заменивший собою всех вышеперечисленных? Опасность, как оказалось, была вполне реальной несмотря на то, что Ленин не только не хотел, но и не мог быть диктатором, а большевистская партия подобно всем идеологическим левым организациям действовала скорее не как военный штаб, а как дискуссионный клуб. После Октябрьской революции она стала более решительной, когда большевики из группы, состоявшей из нескольких тысяч нелегалов, превратились в массовую партию сотен тысяч, а в конечном итоге и миллионов профессиональных агитаторов, администраторов, исполнителей и контролеров, уничтоживших “старых большевиков” и других поддержавших их социалистов с дореволюционным стажем, как, например, Льва Троцкого. Не взяв ничего из старой политической культуры левых, они руководствовались лишь тем, что партия никогда не ошибается и что решения, принятые верховной властью, должны выполняться ради спасения революции.

Каким бы ни было до революции отношение большевиков к демократии как в партии, так и за ее пределами – к свободе слова, иным гражданским свободам и терпимости, – в результате событий 1917–1921 годов форма правления становилась все более авторитарной, что было (или казалось) необходимым для поддержания непрочной, окруженной врагами советской власти. В действительности вначале правительство не было однопартийным и не отвергало оппозицию, однако гражданскую войну оно выиграло, будучи однопартийной диктатурой, опирающейся на мощный аппарат секретных служб и использующей террор против контрреволюционеров. Не менее важно, что в 1921 году партия сама отказалась от внутренней демократии, когда было запрещено коллективное обсуждение альтернативной политики. Руководящая теория “демократического централизма” на практике превратилась в недемократический централизм. Партия перестала следовать собственному уставу. Ежегодные партийные съезды стали менее регулярными, а впоследствии, при Сталине, и вовсе крайне редкими. Годы НЭПа разрядили обстановку в том, что не касалось политики, но ощущение, что партия – угрожаемое меньшинство, которое, вероятно, идет в ногу с историей, но против природы русского народа и его настоящего, никуда не делось. Решение начать промышленную революцию сверху автоматически привело систему к навязыванию власти, возможно еще более жестокому, чем в годы военного коммунизма, поскольку аппарат исполнительной власти к этому времени значительно разросся. Именно тогда последние весьма скромные признаки разделения властей, еще позволявшие отличать советское правительство от коммунистической партии, исчезли окончательно. Единое партийное руководство сконцентрировало в своих руках абсолютную власть, подчинив себе все остальные институты.