Власть, полученная большевиками в результате Октябрьской революции, была единственным доступным им инструментом преобразования общества. Этот процесс подстерегали постоянные и постоянно в том или ином виде возобновлявшиеся трудности. (Именно они имелись в виду в абсурдном в других отношениях тезисе Сталина об обострении классовой борьбы спустя десятилетия после того, как “пролетариат взял власть”.) Лишь решимость последовательно и безжалостно использовать власть для устранения всех возможных препятствий на пути преобразований могла гарантировать конечный успех.

Три вещи довели политику, основанную на этом допущении, до кровавого абсурда.

Во-первых, это была уверенность Сталина в том, что он один знает верную дорогу вперед и лишь у него достаточно решимости, чтобы следовать избранному курсу. Многие политики и генералы обладают этим чувством незаменимости, но только те, кто наделен абсолютной властью, могут заставить остальных разделить эту уверенность. Так, массовые чистки 1930‐х годов, в отличие от более ранних форм террора направленные против самой партии и в особенности ее руководства, начались тогда, когда многие убежденные большевики, включая тех, кто поддерживал Сталина в борьбе с различными фракциями оппозиции в 1920‐е годы и искренне помогал в осуществлении “большого скачка” и пятилетнего плана, сочли жестокость этого периода и жертвы, которые он повлек, чрезмерными. Без сомнения, многие из них вспомнили отказ Ленина поддержать кандидатуру Сталина в качестве своего преемника из‐за его исключительной жестокости. XVII съезд ВКП(б) выявил наличие мощной антисталинской оппозиции. Действительно ли она представляла угрозу власти Сталина, мы не узнаем никогда, поскольку в период 1934–1939 годов четыре или пять миллионов членов партии и правительства были арестованы по политическим причинам, четыре или пять тысяч из них были казнены без суда и следствия и на следующем (XVIII) съезде партии, состоявшемся весной 1939 года, присутствовало лишь 37 выживших из 1827 делегатов XVII съезда партии, проходившего в 1934 году (Kerblay, 1983, р. 245).

Особую бесчеловечность этому террору придавало полное отсутствие каких‐либо границ. Дело было не столько в вере в то, что великая цель оправдывает любые средства, необходимые для ее достижения (хотя, возможно, именно такая вера вдохновляла Мао Цзэдуна), и что принесенные жертвы – ничтожная плата за ту счастливую жизнь, которая ожидает бесконечные будущие поколения. Это был принцип тотальной войны на все времена. Ленинизм, возможно из‐за мощной доли волюнтаризма, которая стала причиной недоверия других марксистов, считавших Ленина “бланкистом” и якобинцем, оперировал в основном военными категориями (Ленин восхищался Клаузевицем[138]), даже если в целом политический словарь большевиков об этом не свидетельствовал. Основная максима Ленина заключалась в двух словах: “кто кого?”. Сражение велось как игра, где победитель получал все, а побежденный все терял. Мы знаем, что даже либеральные государства, участвовавшие в обеих мировых войнах, исповедовали тот же принцип и не было никакого предела страданиям, которым они были готовы подвергнуть население стран противника, а во время Первой мировой войны – даже свои собственные войска. Принесение людей в жертву целыми группами, определяемыми априори, тоже стало частью военных действий – так, во время Второй мировой войны все американцы японского происхождения или все немцы и австрийцы, проживавшие в Великобритании, были интернированы на том основании, что среди них могут находиться потенциальные агенты врага. Так гражданский прогресс, достигнутый в девятнадцатом веке, уступал место возрождению варварства, которое черной нитью проходит через всю эту книгу.