К счастью, в конституционных и преимущественно демократических государствах, где правит закон и есть независимая пресса, существуют определенные силы противодействия. В системах с абсолютной властью их нет, однако в конце концов могут возникнуть условия для ограничения власти, хотя бы из соображений выживания, поскольку использование абсолютной власти может быть самоубийственным. Ее логическим конечным результатом является паранойя. После смерти Сталина его наследники по молчаливому согласию решили положить конец кровавой эпохе, хотя до прихода к власти Горбачева о человеческой цене сталинских десятилетий могли говорить лишь диссиденты внутри страны и ученые и публицисты за границей. После окончания сталинизма советские политики умирали в своей постели и порой в преклонном возрасте. Поскольку в 1950‐е годы ГУЛАГ опустел, СССР, хотя и продолжал быть страной, плохо обращавшейся с собственным населением с точки зрения Запада, все же перестал быть страной, которая в исключительных масштабах сажала в тюрьмы и убивала своих граждан. К 1980‐м годам количество заключенных в тюрьмах СССР оказалось даже меньше, чем в США (268 заключенных на 100 тысяч населения в СССР по сравнению с 426 заключенными на 100 тысяч населения в США) (Walker, 1991). Более того, в 1960–1970‐е годы СССР фактически стал местом, где обычный гражданин подвергался меньшему риску погибнуть от руки преступника в результате гражданского конфликта или по воле государства, чем во многих странах Азии, Африки и Американского континента. Тем не менее Советский Союз оставался полицейским государством, авторитарным и, если оценивать его реалистически, несвободным обществом. Гражданам была доступна лишь официально разрешенная информация (вся остальная находилась под запретом до прихода к власти Горбачева и начала “гласности”), а свобода путешествий и проживания зависела от официального разрешения – все более номинального в пределах СССР, однако более чем реального, когда речь шла о пересечении границы даже “дружественной” социалистической страны. Во всех этих отношениях СССР, несомненно, отставал от царской России. Несмотря на то, что в повседневной жизни нормы закона соблюдались, сохранялась возможность отправиться по решению властей, то есть без законных на то оснований, в тюрьму или ссылку.

Возможно, никогда не удастся подсчитать человеческую цену сталинских десятилетий в России, поскольку даже официальная статистика смертных казней и количества узников ГУЛАГа – обнародованная или та, что когда‐нибудь станет доступной, – не может учесть все потери и результаты подсчетов очень сильно разнятся в зависимости от допущений, принятых экспертами. “Парадоксально, что мы лучше информированы о потерях домашнего скота в СССР за этот период, чем о числе уничтоженных противников режима” (Kerblay, 1983, р. 26). Одно лишь сокрытие данных переписи населения 1937 года говорит о почти непреодолимых препятствиях. И все же, какие бы ни делались предположения[139], число прямых и косвенных жертв должно измеряться восьмизначными, а не семизначными цифрами. При таких условиях не слишком много значит, выбираем ли мы заниженную оценку ближе к 10, чем к 20 миллионам, или наоборот: любая цифра является позорной и не облегчает вины, не говоря уже о том, что не может быть оправдана. Без комментариев добавлю, что все население СССР в 1937 году, по некоторым сведениям, составило 164 миллиона, т. е. на 16,7 миллиона меньше, чем предсказывали демографические прогнозы второго пятилетнего плана (1933–1938).