Работа кассира в супермаркете наглядно иллюстрирует практический аспект взаимоотношений человека и машины в конце двадцатого века. Для работы с чудесами современной техники нам больше не требуется их понимать или изменять, даже если мы знаем (или думаем, что знаем), как они устроены. Кто‐то другой сделает или уже сделал это за нас. Мы даже можем считать себя специалистами в определенной области – если сумеем починить, спроектировать или сконструировать какой‐либо механизм. Но перед большинством других высокотехнологичных механизмов мы остаемся невежественными и неумелыми обывателями. И даже если мы понимаем устройство того или иного механизма и положенные в его основу научные принципы, теперь это совершенно излишне. Игроку в покер не нужно знать технологический процесс производства карт. Офисный служащий, отправляющий факс, совершенно не представляет, почему некий аппарат в Лондоне воспроизводит текст, введенный в другой такой же аппарат в Лос-Анджелесе. Чтобы отправить факс, не нужно быть специалистом в области электроники.

Наука конца двадцатого столетия через насыщенную высокими технологиями ткань повседневности ежечасно являет миру свои чудеса. Наука сделалась такой же необходимой и вездесущей, как Аллах для правоверного мусульманина, ведь даже в самых удаленных уголках земного шара теперь использовались транзисторные радиоприемники и электронные калькуляторы. Точно неизвестно, когда способность человека в процессе определенной деятельности добиваться сверхчеловеческих результатов стала частью коллективного сознания, по меньшей мере в городской среде в “развитом” индустриальном обществе. Но это произошло никак не позже взрыва первой атомной бомбы в 1945 году. И именно в двадцатом веке наука изменила мир и наше представление о нем.

Как и следовало ожидать, идеологии двадцатого века расцвели в лучах научных достижений, которые суть достижения человеческого разума. В девятнадцатом веке научные достижения также привели к торжеству ряда светских идеологий. Ожидалось даже, что сопротивление науке со стороны традиционных религиозных учений, этого оплота борьбы с наукой в девятнадцатом веке, ослабнет. Но в двадцатом столетии не просто снизилось значение традиционных религий, как мы увидим это в дальнейшем. В развитых странах религиозная практика стала не менее зависима от научно-технического прогресса, чем любая другая сфера человеческой деятельности. Еще в начале двадцатого века епископ, имам или “святой человек” проповедовали так, словно Галилей, Ньютон, Фарадей или Лавуазье никогда не существовали, то есть на основе технологий пятнадцатого века. Даже технологии девятнадцатого века не были несовместимы с теологией или священными текстами. Но труднее закрывать глаза на конфликт между наукой и Священным Писанием в эпоху, когда Ватикан использует спутниковую связь или устанавливает подлинность Туринской плащаницы при помощи метода радиоуглеродной датировки; когда речи ссыльного аятоллы Хомейни распространяются в Иране на аудиокассетах; или когда мусульманские страны обзаводятся ядерным оружием. Использование достижений научно-технического прогресса достигло невиданных ранее масштабов. Например, в Нью-Йорке fin de siècle продажу высокотехнологичных электронных или фототоваров в основном контролируют хасиды. Хасидизм – ответвление восточного мессианского иудаизма, известного (помимо строгой приверженности ритуалам и национальному костюму польских евреев восемнадцатого века) верой в превосходство экзальтированных эмоций над рациональным мышлением. Некоторым образом верховенство науки было даже признано официально. Протестанты-фундаменталисты в США, отвергавшие эволюционизм как противоречащий Священному Писанию (где сказано, что мир в его современном виде был создан за шесть дней), требовали, чтобы учение Дарвина было исключено из школьной программы или, во всяком случае, сопровождалось изучением “науки о сотворении мира”.