Революция в молекулярной биологии не стала полной неожиданностью. После 1914 года считалось само собой разумеющимся, что феномен жизни должен и может быть объяснен с позиций физики и химии, а не с позиций особой сущности живых организмов[211]. И действительно, биохимические модели возможного происхождения жизни на Земле из солнечного света, метана, аммиака и воды появились уже в 1920‐е годы (в основном по антирелигиозным соображениям) в Советской России и Великобритании, причем к обсуждению этого вопроса привлекались серьезные научные круги. Кстати, богоборчество продолжало и дальше воодушевлять исследователей: примером тому могут служить Крик и Лайнус Полинг (Olby, 1970, р. 943). Наибольшие успехи биологии принесла биохимия, а также физика. Выяснилось, что молекулы белка можно кристаллизировать, а значит, и изучать кристаллографически. Было установлено, что некое вещество, а именно дезоксирибонуклеиновая кислота (ДНК), играет важную и, возможно, центральную роль в наследственности. Не исключено, что оно является носителем генетической информации, так как его отдельные участки соответствуют определенным генам. Вопрос, каким образом ген “вызывает синтез другой подобной себе структуры, в которой воспроизводятся даже мутации исходного гена” (Muller, 1951, р. 95), – иначе говоря, в чем заключается механизм наследственности, – серьезно разрабатывался уже в конце 1930‐х годов. После войны стало ясно, что, по словам Крика, “грядут великие события”. Открытие Криком и Уотсоном двойной спирали ДНК и объяснение “воспроизводства гена” при помощи изящной химико-механической модели ничуть не проигрывают от того факта, что в начале 1950‐х годов сходные результаты были получены другими исследователями.
Революционное открытие структуры ДНК, “крупнейший прорыв в биологии” (Дж. Д. Бернал), оказавший первостепенное влияние на науки о жизни во второй половине двадцатого века, касался в основном генетики и, поскольку дарвинизм в двадцатом веке был основан исключительно на генетике, теории эволюции[212]. Впрочем, щекотливый характер этих проблем известен, ведь научные модели в этих областях нередко несут идеологическую подоплеку: мы помним долг Дарвина Мальтусу (Desmond/Moore, chapter 18). К тому же научные модели часто становятся основой политических теорий (стоит только вспомнить “социальный дарвинизм”). Еще один пример – концепция “расы”. Из-за расистской политики нацизма либерально настроенные интеллектуалы (к которым принадлежало большинство ученых) практически отказались от этой концепции. Многие ученые по вполне понятным причинам опасались, что обнародование результатов систематических исследований в области генетически обусловленных различий между человеческими сообществами спровоцирует расистские настроения. В целом на Западе, в рамках пришедшей на смену фашизму идеологии демократии и равенства, возродился старый спор о том, что играет более важную роль в формировании человека: “природа или воспитание” либо наследственность или среда. Очевидно, что человека формируют и наследственность, и среда, и гены, и культура. При этом консерваторы с готовностью принимали общество неустранимого, т. е. генетически определенного, неравенства. В свою очередь “левые”, приверженные идее равенства, полагали, что неравенство преодолимо через социальное переустройство, поскольку неравенство в конечном счете является порождением среды. Естественно, разгорелся спор по поводу интеллектуальных способностей детей; этот спор затронул политическую проблему: должно ли быть школьное образование всеобщим? В результате оказался напрямую затронутым не только вопрос расы (который, впрочем, постоянно обсуждался), но и гораздо более серьезные вопросы. Глубина подобных вопросов стала очевидной в связи с возрождением феминистского движения (см. главу 10). Некоторые феминистки утверждали, что