Столь пристальное внимание к себе, своему голосу («чтобы душа пела!»), своему таланту освобождало артистов от многих хлопот по дому, которые с готовностью брали на себя их близкие и друзья, поклонники. И потому порой в своей повседневной жизни артисты Большого театра были оторваны от реальности, не зная, как открыть холодильник (и это не шутка), не говоря уже о том, чтобы пожарить яичницу. Правда, Мария Максакова могла, если надо, и прибить гвоздь. Тем не менее «дистанция огромного размера» все равно прослеживалась. Людмила Максакова с юмором описывает разговор своей матушки с кем-то из соседей, встреченных, например, у подъезда: «При встрече все интересовались: ну, куда же ваша Людмилочка поступила? И мама говорила, что она поступила в Щукинское училище при Театре Вахтангова.

— А… к Рубену?

— Да нет, какой Рубен, в училище.

— А… в студию, а к кому же?

— Да такой черный, с такими глазами…

— К Жене Вахтангову? Подожди, он же умер…»

В итоге выяснялось, что «черный с глазами» — это Владимир Этуш. Разговор этот происходил уже спустя лет сорок после смерти Вахтангова. И смешно, и грустно. Они жили, словно читали вчерашнюю газету. И самое главное, что газету свежую открывать не хотели — им было неинтересно. И еще — они были какими-то неделовыми, без хватки, так присущей сегодня многим небесталанным творческим людям, не слезающим с экранов телевизоров. Смотришь порой и диву даешься: и здесь он выступает, и тут, и фестиваль у него свой, и театр, и уже народный артист, и лауреат, и даже доверенное лицо на выборах. А творчеством-то когда занимается? А на творчество времени не остается… И душа у него давно уже не поет, а вот денег много.

Людмила Максакова отчетливо запомнила своего соседа Ивана Семеновича Козловского — «ангела-хранителя» дома в Брюсовом переулке — «всегда стоявшего вечером у подъезда в серой шапочке и калошах, в пальто, подпоясанном клетчатым кушаком, и обмотанного таким же шарфом, очень величественного и элегантного. По утрам он совершал обход дома и крестил все мемориальные доски, приговаривая: “Это все мои учителя, царствие им небесное”». А вот и другие персонажи. Надежда Андреевна Обухова со свитой: «Впереди она сама в какой-то немыслимой чалме и в лиловом салопе, а за ней остальные». Нежданова — «уже очень располневшая, но всегда жизнерадостная. Слышу голос мамы: “Сейчас говорила с Антониной Васильевной по телефону, спрашиваю, что делает, а она в ответ: по радио такую музыку прелестную передают, я танцую”. Это в восемьдесят-то лет! Николай Семенович Голованов — страстный, энергичный; рисовал себе брови черным карандашом, причем одна бровь ложилась точно, другая поперек. Елена Климентьевна Катульская — большие близорукие глаза за стеклами очков; ее муж, библиофил, у него редчайшая библиотека, и, когда я болею, мне разрешается попросить у Антона Осиповича книгу. И вот оно, счастье, — получаю от него сказки Андерсена в синем кожаном переплете с золотым обрезом, картинки закрыты тончайшей папиросной бумагой, подуешь — и открываются чудеса… Поскольку я сама была еще маленькая, мне они казались глубочайшими стариками, представлялись какими-то таинственными, загадочными небожителями». Патриархальность повседневной жизни в Головановском доме распространялась и на праздники, которые отмечали по-старому, чинно и благородно: на Святки ряженые соседи ходили по квартирам, пели колядки, дарили подарки со значением[97].