— Пожалуй, сядем, — обратился он к присутствующим и подошел к столу с противоположной стороны.

— Сядем! — в один голос ответили Молотов и Ворошилов.

Все нерешительно подошли к столу. Сталин не садился, ожидая полного размещения присутствующих. Быстро вошел Маленков и, ни с кем не здороваясь, занял место по ту сторону стола, между Молотовым и Берией. Все сели — на овальных срезах стола, друг против друга, оказались Ворошилов и Щербаков. Между ними — Сталин, Молотов, Маленков и Берия, а против них — Александров, Пазовский, я и Храпченко. По одному прибору — между Ворошиловым и Сталиным и Щербаковым и Храпченко — оставались свободными.

— Ну, Молотов, — обратился к нему Сталин, — ты будешь председателем нашего собрания. — Вячеслав Михайлович встал и раскланялся.

— Что мы будем пить? — улыбаясь, спросил он.

— Вино! — в один голос ответили все мы.

— Нет, лучше водку! — возразил Ворошилов. Молотов колебался.

— Не вино и не водку, — спокойно возразил Сталин. — У нас есть здесь прекрасная перцовка. Она не очень крепкая. Я предлагаю начать с нее.

Все согласились. Молотов налил Сталину, и графин пошел вкруговую.

— За успех нового гимна! — провозгласил он первый тост. Все встали и чокнулись. Сталин поднял свою рюмку и сделал приветственное движение.

Вопреки словам Иосифа Виссарионовича, перцовка оказалась очень злой. Не допивая своей рюмки, я отстранил ее осторожно в сторону.

— Э, нет! — закричал Ворошилов. — Так не годится! За гимн надо пить до дна!

— Нет сил, Климент Ефремович! Она такая крепкая, — ответил я.

— А вы закройте глаза — она и проскользнет, — щурясь и посмеиваясь, пошутил Сталин, глядя на меня. Делать было нечего — перцовку пришлось проглотить.

— Вот и хорошо! Вторая пойдет легче! — подбодрил Молотов, сидевший как раз напротив меня, за вазой с фруктами.

Стало как будто проще».

Пили за композитора гимна, за дирижера. Вкусно ели. Вожди — привычно, Рогаль-Левицкий — как до войны. Сталин вдруг озаботился дефицитом хороших голосов в Большом театре, высказавшись в том духе, что «все наши неудачи зависят вовсе не от обилия певческих школ, а от неумения найти певцов и от нежелания стариков передать свои знания и опыт молодежи». В ответ Пазовский — свежий главный дирижер (после Самосуда) успокоил, мол, будем заниматься с молодежью, товарищ Сталин, кто не может — научим, кто не хочет — заставим. Но не на такого напал Арий Моисеевич. «Это неплохо! Но я не очень верю в совесть. Там, где нет настоящей заинтересованности, там никогда не будет и настоящего успеха», — услышал он ответ вождя. А тут и попугаи Молотов, Маленков и Берия очнулись от спячки: «Верно! Надо заинтересовать! Надо дать тройной оклад и хорошо обеспечить. Тогда можно требовать!»