Август 1943 года

Реня была не первой связной, которую посадили в тюрьму, допрашивали и пытали в христианской Польше. Бэля Хазан[766] стояла на своем нееврейском происхождении дольше, чем сама могла себе вообразить. Конспирация была тяжким бременем, однако имела и явные преимущества.

Привезенная с аллеи Шуха в тюрьму Павяк, Бэля надеялась встретить там Лонку Козибродскую, единственную на свете душу, понимавшую ее, но ее поместили в изолятор – камеру, где царила кромешная тьма. Она нащупала узкую койку, однако лежать было невыносимо больно, поэтому она все время под крики других узников, доносившиеся снаружи, мерила шагами крохотное промозглое пространство, жуя хлебные корки и запивая их водой или так называемым кофе. Ее ужасало то, что она может умереть и никто не узнает, что с ней случилось. И все же Лонка была где-то здесь, близко.

После полутора месяцев постоянных избиений Бэлю перевели в лазарет. Поскольку, проводя бо́льшую часть времени в темноте, она почти ослепла, ей дали очки с затемненными стеклами, чтобы она постепенно привыкала к свету. Потом отправили в камеру.

И там была Лонка! Похожая на скелет – только кожа да кости, – с мертвенно-бледным лицом. Конечно, они не могли броситься друг к другу, поэтому несколько минут только издали смотрели полными слез глазами друг на друга в смятении. Бэля не смогла этого больше вынести и подошла к подруге.

– Мне кажется, я тебя откуда-то знаю, – сказала она по-польски.

Лонка кивнула.

Вскоре, когда все отвлеклись, они улучили момент.

– Тебя взяли как польку или как еврейку? – шепотом спросила Лонка.

– Как польку.

Лонка выдохнула с облегчением.

– Как ты здесь оказалась?

– Я хотела найти тебя.

– Неужели моих страданий недостаточно? Нужно еще, чтобы и ты страдала?

Лонка не дала Бэле продолжить, легла на свой матрас и заплакала.

– Ты чего плачешь? – спросили ее сокамерницы.

– Зубы болят, – ответила Лонка.

То, что Бэлю держали в одиночной камере изолятора, как оказалось, снискало ей уважение сокамерниц. Становясь на колени, она молилась вместе с этими польками и подружилась с ними, в том числе с пожилой польской интеллигенткой. Она сблизилась с художницей, которую заставляли рисовать картины для немцев; она нарисовала портрет Бэли под окном, выходившим на гетто. Художница была набожной, и Бэля верила ее острому глазу. Однажды ночью, когда бомбы сыпались на Варшаву, как снег, и одна из них разнесла мужской корпус, находившийся рядом, Бэля призналась ей, что она еврейка. Художница обняла ее и пообещала помочь. Когда ее освободили, она через Красный Крест посылала Бэле еду. Еду надзиратели, конечно, оставляли себе, но Бэля была благодарна и за записки. Сознание того, что на воле кто-то думает о ней, придавало ее жизни ощущение реальности.