Остались позади шершавые стволы сосен, и Спицын успел подумать: хорошо, что кончились эти дурацкие белые ночи… Ты никого не видишь, но зато и тебя никто не видит. Можно по поляне ползком добраться до брошенного орудия. Добраться и позвать:

— Король! Король!

Это была фамилия замкового. Еще днем лейтенант в свой бинокль видел: когда выбыла из строя упряжка и полег расчет, Король отомкнул замок и скрылся в кустах. Значит, прячется где-то поблизости.

Прошло еще какое-то время, прежде чем зашуршали кусты, и Спицын на всякий случай приподнял винтовку.

— Тут я, — раздался знакомый голос. — А кто меня зовет?

— Я, Спицын…

Вдвоем они на всякий случай развернули пушку стволом в сторону немцев, поставили замок, а потом начали выпрягать успевших остыть лошадей.

Дальше было уже просто. Подошли ездовые с конями. И не только орудие, но и две повозки с боезапасом, — все это вернулось на батарею, и утром пушка уже вела свой разговор с противником.

— Молодцы, — сказал им лейтенант.

А неподалеку было несколько свежих холмиков — могилы ребят. Ночью их тела они погрузили на повозки с боезапасом и похоронили честь по чести.

Этот случай особо запомнился потому, что в тот раз, трудной, отчаянной осенью 41-го года, он определил свое отношение к неизбежным вопросам жизни и смерти на этой войне… «Чему быть, того не миновать», — сказал он сам себе в ту минуту, когда полз через поляну к орудию. Но это не было покорностью — покорностью перед судьбой. Это звучало: «А пока не убили, надо работать».

И он работал.

Тем более что его солдатский опыт, приметливая солдатская мудрость подтверждали: смерть на фронте безошибочным чутьем угадывает тех, кто особенно ее боится.

Так было, например, с тем телефонистом, с которым они ходили за полевой кухней. По дороге их застигла бомбежка с воздуха, и все залегли, а телефонист метался, не мог решить — какая же ямка или какой кустик против других безопаснее. Матерный окрик заставил его упасть ничком, и так он лежал, втянув голову в плечи.

Они разыскали полевую кухню в деревне, среди домиков с подслеповатыми окнами. Проклятые бомбы повырывали у кухни колеса, и горячий котел пришлось перетаскивать на подводу и так везти обед на батарею, к оголодавшим артиллеристам.

И бомбежки уже не было, и артобстрел начался и кончился, а телефонист и на батарее оглядывался, суетился и наконец залез в окопчик, делал вид, что ремонтирует там аппарат. Когда они уже не то обедали, не то ужинали, и было удивительно тихо в осеннем лесу, шальная одинокая пуля прошила голову телефонисту, который с котелком в руках пристроился у своего окопчика, свесив в него ноги.