– Рокан прожигает. Ну, Сень, ты озверел! Придумал чего – дыры задницей затыкать. Это же нам никаких задниц не хватит, придётся из-за границы выписывать. Ты б мне подстелил чего-нибудь…

– Что я тебе подстелю?

– А в чём ты сидел? – Он протянул руку и нашарил куртку. – Во, курта своего подстели…

Тут-то я и призадумался.

Мне не куртки было жалко, с ней-то чего могло случиться. Но в ней ещё письма были, от Лили. И последнее, и те, что она мне в прошлые рейсы присылала. Письма она любила писать, это просто редкость в наше время, и – большие, подробные. Я их каждое по двадцать раз читал, все протёр на сгибах. И даже сейчас я их помню, когда от них ничего не осталось. Вот, например, такое место: «Ты гораздо больше предполагаешь во мне, чем есть на самом деле. Я обыкновенная, душой давно очерствевшая, пошлая, с одной мечтой – как-нибудь сносно выйти замуж, нарожать детей и успокоиться. Почему я тебе кажусь загадкой – это так просто объясняется!.. Мы все – дети тревоги, что-то в нас всё время мечется, стонет, меняется. Но больше всего нам хочется успокоиться, на чём-то остановиться душой, и мы не знаем, что, как только мы этого достигнем, прибьёмся к какому-то берегу, нас уже не будет, а будут довольно-таки твердолобые обыватели. Ты – совсем другое…» Ну, и дальше – про то, что она во мне увидела, чем я её поразил в первую нашу встречу. Может, на самом деле ничего этого и не было во мне, я во всяком случае не замечал, но читать интересно было, никто до неё со мной так не говорил. И может быть, никто никогда так не напишет мне. И даже когда почувствовалось, что расходимся в общем и целом, – там, на «Фёдоре», – я всё же решил эти письма сохранить. Где ж было знать, что теперь придётся их в кулаке переть через залитый трюм. А не вынуть их, оставить в куртке… Не в том дело, что Серёга мог их там нащупать, а просто – суеверие, понимаете? Как будто что-то случилось бы с ними, вот я такой толчок почувствовал в душе.

– Чего ты? – спросил Серёга. – Куртку жалеешь? Не жалей. Мы, может, вообще отсюда не выберемся.

– Брось, не паникуй.

– Да я-то чувствую.

Я снял куртку, сложил её внутрь подкладкой. Серёга отодвинулся, и мы её затолкали в шов.

– Теперь порядок, иди грейся. Шурку через полчасика пришли.

Я выполз – и тут вспомнил про Фомку. Нельзя птицу в мокром трюме оставлять, мало ли что дальше будет.

Фомка сидел тихо в гнёздышке, совсем сухой, но в руки сразу пошёл, как я только позвал его: «Фомка, Фомка». И пока я лез по скобам, он весь распластался у меня на ладони, свесил больное крыло. Я хотел его в кубрик отнести, но вдруг он спрыгнул и побежал от меня, вскочил на планширь. Сидел на нём нахохленный, отставив крыло.