Андрей долго смотрел на лошадей и внезапно подумалось: сейчас заплачет, или закричит, или кинется головой в снег и станет грызть его, пока не кончатся судороги сердца. Мутило от всей этой нелепицы, неустроенной жизни, из которой уже, наверно, не вырваться никому из них, гонимых по земле ветром социальных потрясений.

Зефир и Ночка, облитые светом ледяной луны, стояли жалкие и отощавшие, и с их губ свешивались куски мутного снега.

Россохатский приковылял к Зефиру и уткнулся задубевшим бородатым лицом в костлявый бок жеребца.

— Эк звезды-то шепчуть… — услышал он тихий голос. — За сорок мороз, значить…

Сотник неловко повернулся на звук и увидел Катю. Она стояла неподалеку, Россохатский не мог рассмотреть ее глаз, но знал, что они, как и слова, полны жалости и сочувствия.

— Ничего, Катя, я обвыкну, — сказал он с трудом. — Руки окаменели, а так — все ничего.

Она пошарила в карманах его шинели, достала табак и бумагу, сама свернула и склеила папиросу, отдала Андрею.

— Ты покури, легче будеть.

Почувствовав, что он чуть успокоился, обняла, спросила, грея ему лицо дыханием:

— А томишься ли по мне, Андрей Васильевич?

— Да, да… — отозвался он, занятый своими мыслями. — Скучаю, Катя.

Она в сомнении покачала головой.

— Не вижу я чё-то…

Андрей резко повел плечом, будто сбросил забытье, спросил удивленно:

— А что ж мне скучать по тебе, Катя, когда ты и день и ночь близка?

Она зябко подышала в ладони.

— А обнять те не хочется?

Он вдруг весело кивнул головой, подался к женщине и стал целовать ее в губы, удивляясь, откуда у него берутся силы для этого, и радуясь, что они есть.

А Катя тихонько вздрагивала и не отвечала ему, потому что не умела, не знала, как отвечать, а потом нежданно у нее получилось, и оттого стало совсем празднично на душе.

— Чудно́, — призналась она, переходя на шепот, — мне теперь всечасно тя не хватаеть… А кругом люди, и при них нельзя. Глупо-то как…