Поглядела на небо, поежилась.

— Вот и месяц, казачье солнышко, поблек. Спать надо, а то завтра и до избы не дотянуть.

Погладила жеребца в тусклой дымчатой рубашке.

— Совсем охудал, бедный… Тощей лошади и хвост в тягость.

Они добрели до костра, легли и сразу же заснули, точно их положили в землю.

Первый поднялся на заре Хабара. Он укрепил на спине Ночки переметные мешки, впряг Зефира в сани — и лишь тогда разбудил артель.

…Солнце уже стояло над головой, когда Дин, прокладывавший лыжню, увидел вдали крутые, закованные в лед и кое-где темневшие кустами облепихи берега реки. Китаец стащил с головы шапчонку, вытер рукавом полушубка лоб и весело кинул подошедшему Хабаре:

— Ха! Мы обмани Янь Ван[56], это — Шумак!

Гришка остановился, скинул на снег заплечный мешок, пробормотал:

— Верно… вышли, значить…

— Теперь умирай нету! — хрипло засмеялся китаец.

Они снова тронулись в путь, петляя по льду, опасаясь расщелин и ям. Их стал догонять Мефодий. Видно было: одноглазый измотался до крайности, усы и борода заиндевели, и он шел из последних сил, дергая за повод Ночку. Кобылка вяло переставляла ноги, тяжело дышала, и Мефодий всячески поносил ее.

Вблизи долинки, где сливались обе реки, Дикой свернул с лыжни Дина и Хабары, рассчитывая, как видно, спрямить путь к Шумаку. Он прошел не больше десятка саженей по берегу, когда Ночка внезапно стала, широко раскинув ноги. Дикой рвал ее за повод, но лошадь не двигалась. Ее потускневшие бока мелко дрожали.

— Н-но, язва! — заорал Мефодий и, подскочив к Ночке, ударил ее острым концом палки.

Кобылка захрапела, вздыбила и рванулась вперед. В следующее мгновение Дикой нелепо взмахнул руками и повалился в снег, увлекая за собой лошадь. Ночка утонула передней ногой в расщелине, резко подалась вбок и, уронив со спины кладь, грохнулась на землю.

Одноглазый поднялся, отчаянно ругаясь и проклиная животное.

— Экой ветродуй! — озлился Гришка, подбежавший к Ночке. — Чё с ней?

Андрей стащил лыжи, стал возле кобылицы на колени. И ему бросилась в глаза пугающе белая, зазубренная, как сломанный сук кость, выпирающая из разорванной кожи на ноге лошади. Россохатский вскочил, губы у него дрожали, и русая путаная борода вздрагивала тоже.

Дикой в стороне беззвучно шевелил губами, рассматривая треснувшую в загибе лыжу.

Андрею страшно захотелось в этот миг ударить Мефодия наотмашь, выплеснуть на него всю злость и раздражение, отяжелявшие душу. Однако он нашел силы сдержать себя.