Поручик впустил городового в переднюю.

— Здравия желаю, ваше благородие, — козырнул Власюк. — Добрая ночь.

— Добрая… Чем обязаны? — Сухотин обычно не блистал красноречием, и сейчас это могло пригодиться: каждое лишнее слово грозило гибелью всем заговорщикам.

— Стреляли тут где-то, — сообщил городовой, сдвигая башлык с лохматой чёрной папахи. — А наше дело известное: проверить и доложить.

Сухотин с деланым безразличием пожал плечами:

— Вот и доложи — мол, всё спокойно. Почудилось, и кругом полный порядок.

— Да как же почудилось, ваше благородие, — так же ровно и неторопливо ответил Власюк, — когда грохнуло разá три али четыре? Нешто мы глухие? В Максимилиановском и Прачечном пусто. Я на Морскую. За Почтамтским мостиком Ефимова встретил, там Ефимов постовым, — нет, говорит, отсюда слышно было. Вроде с девяносто второго номера. А по набережной ни огонька, только у вас, в девяносто четвёртом. Дозвольте осмотреть, ваше благородие…

Городовой Власюк, отставной унтер-офицер с седеющими украинскими усами, в княжеские дворцы раньше не захаживал. Любопытно ему было поглазеть, как Юсуповы живут. В народе-то болтали всякое… Случая такого упускать никак нельзя, особливо если пальба среди ночи. Начальство всё одно спросит — в участке, поди, выстрелы тоже слыхали. Опять же, в тепле лучше, чем на морозе.

Власюка интересовало всё вокруг. Роскошь, заметная даже здесь, в передней. Едва слышная музыка. Коренастый поручик, мрачно стоявший у него на пути, и маленький лысый господин, который допивал явно не первый бокал вина.

— Ты знаешь, кто я? — лысый потешно приосанился.

Унтер прищурил глаз, припоминая.

— Извиняйте, коли что не так. Личность ваша знакомая, но вот как звать-величать — убей меня бог, не помню. Оплошал, простите великодушно.

— Я — депутат Государственной думы Владимир Митрофанович Пуришкевич! — торжественно заявил человечек.

Так и есть! Конечно, видел Власюк в газетах его портрет… А Пуришкевич продолжал торжественно вещать:

— Послушай меня, служивый! Послушай и ответь: любишь ли ты батюшку царя и матушку Россию? Хочешь ли ты победы русскому оружию над немцем?

— Так точно, ваше превосходительство! — в некотором недоумении откликнулся городовой. — Царя и отечество люблю, конечно. И победы над немцем желаю, как не желать…

Странно вёл себя Пуришкевич, и Сухотин насторожился. Унтера этого гнать отсюда надо, а не разговоры с ним разговаривать. Депутатом же овладел неудержимый порыв пьяной патетики.

— А коли так, — заявил он, подошёл к Власюку и дружески положил руку ему на плечо, — знай, братец, что злейший враг царя и пособник немцев — это Гришка Распутин. Он царицу в руки забрал и через неё расправляется с Россией. Только нет больше Гришки! — Голос Пуришкевича возвысился и дрогнул. — Нет Гришки! Убили его, собаку! Это я по нём стрелял. А стреляю я, братец, будьте-нате! Так и знай: кончился Распутин! Собаке собачья смерть!