В опереточном зале, который годом раньше Бурлюк присмотрел в «Луна-парке» на Офицерской, они устроили акцию «Первых в мире футуристов театра» из нескольких премьер. Павел Филонов декорации нарисовал, а Володя срежиссировал свою трагедию. Вообще-то написал он всего один акт. Братья-футуристы настояли, чтобы не ленился: куцая вышла вещичка, минут на пятнадцать от силы. Побьёт публика за такой спектакль и деньги назад потребует. Володя поднатужился и написал ещё.
А вот с названием мучился, мучился… «Железная дорога»? «Восстание вещей»? Время поджимало, плюнул — и текст в цензуру отдал с одним только именем на титульном листе. Цензоры кое-что порезали, но остальное утвердили. Притом оказалось, что имя приняли за название. Ошибка обернулась нежданной помощью: так и сыграли трагедию под названием «Владимир Маяковский». Глаз у Бурлюка был один, но будущее он видел получше многих: на сцене Володя в самом деле чувствовал себя недурно.
— …и покатились: Симферополь, Севастополь, Керчь, — продолжал Маяковский с набитым ртом. — Я, Бурлюк, сам Баян… Северянин, конечно… Ванька Игнатьев с нами не поехал, остался в Питере жениться. Его стихи на концертах Давид читал. А потом телеграмма пришла, что зарезался Ваня после свадьбы. На второй день сам себя бритвой… бр-р-р-р… Кровищи, наверное, было! Кровь не могу видеть…
Сухотин приоткрыл глаз и внимательно взглянул на Маяковского.
— И что, хорошо принимали? — спросила Лиля, запив глотком вина тарталетку с мясом краба.
— Не то слово! Игорёша написал тогда:
Живём совсем как борова: Едим весь день с утра до ночи, По горло сыты, сыты очень; Вокруг съедобные слова: «Ещё котлеток пять? Ветчинки? Пол-окорочка?..»
— Слюнки текут, — сказала Лиля и, быстро оглянувшись на поручика, цапнула с тарелки канапе с чёрной икрой.
— Ещё бы, — согласился Маяковский. — Баян ходил довольный, толстый такой, во фраке с голубой лентой вокруг жилета. Я себе смокинг выправил, розовый с отворотами чёрными атласными. Трость купил… Говорю же, полный ажур с деньгами. Эх, было время! Северянин чего-то миндальничал, а я марсалой просто упивался. Шампанское велел только со льда подавать, коньяк пил, икрой объедался — чего там, когда Баян платит!
— Так он что, из своего кошелька?
— А я не сказал? Он, чудило провинциальный… меценатище… Гастроли — штука ненадёжная. Поубавили Баяну тысяч несколько, на том и поругались. Вы, говорит, господа, что-то очень расточительно себя ведёте. Я ему в ответ и рубанул: всякий труд, милсдарь, должен быть оплачен. А разве не труд, говорю, тянуть за уши в литературу людей бездарных? Вы же, голубчик, скажем открыто, талантом не сияете, а на сцену лезете читать вместе с нами… У нас, милсдарь, не дружба, а сделка! И потому одно из двух: или вы, осознав, отбросьте вашу мелкобуржуазную жадность, или убирайтесь ко всем чертям!