– Вот оженят тебя на кикиморе какой, что, кроме церкви и девичьей, ничего не видела, будешь знать!

– Это бывает, – легко согласился Хованский, отличительной способностью которого было необычайное умение соглашаться с тем, что только что яростно оспаривал. – Стрыя[117] моего так женили: сказывали, мол, невеста – краса неземная, а как покрывало в спальне сняла – так она кривая!

– Это что же, ее и свахи не видели? – недоверчиво отозвался Петька.

– А для них девку сенную как боярышню приодели и во всей красе показали! – едва не на всю залу заржал рында[118].

– Тихо ты, оглашенный, – пихнул его в бок Пожарский. – Михальский дознается, каково ты себя вел, – беды не оберемся!

– Не до того ему, – отмахнулся Хованский. – Видал, какой озабоченный?

– Случилось чего? – нахмурился приятель.

– Да так, – неопределенно пожал плечами Ванька, после чего заговорщицки подмигнув, принялся шептать: – Давеча какие-то люди приехали в замок, а потом как сквозь землю провалились. Вот Корнила и злобствует аки пес, а никого найти не может!

– Ну, мало ли, может, купцы какие?

– Без товаров?

– Или музыканты. Вон их сколько, уже голова гудит от пиликанья.

– Может, и так. Только скоморохи – они везде первые разбойники!

Комнатка, в которой меня ожидал Фридрих Гольштейн-Гогторпский вместе с Ульрихом Датским, была невелика, но довольно уютна. Два дальних родственника, судя по всему, несмотря на разницу в возрасте, успели найти общий язык и хорошенько угостились, особенно князь-епископ. Вот и сейчас он взялся за кубок и, залпом осушив его, принялся ездить герцогу по ушам.

– Мой дорогой Фридрих, – пьяно прослезился он, – как я рад, что встретил вас на этом скучном сборище!

– Взаимно, – поморщился тот и, с надеждой взглянув в сторону двери, увидел меня.

– Рад видеть вас в добром здравии, господа, – поприветствовал я своих конфидентов.

– Боюсь, что здоровье кузена Ульриха трудно назвать таковым, – скупо улыбнулся он.

– Бывает, – пожал я плечами.

– Вы обо мне? – выпучил глаза датчанин и, громко икнув, подозрительно посмотрел на нас.