Сидел я, музыку слушал да ловил мух для нахлебника, пока дядька Ванька не углядел:

– Кто это там у тебя? Мыша, что ль?

– Да то воробей, па, – сказал Витька. – Желторотый ещё, летать не умеет.

– Гля, точно! Сколько я их в детстве побил, а живого в руках не держал. Дай, а?

– Я тебе к завтрему десяток таких наловлю, только скажи! – как всегда, прихвастнул Валерка и сдвинул меха.

– К за-автрему! Наловлю-у! – передразнил отец. – А мне, может, именно этот нужен?

Очутившись в чужой ладони, пернатый расправил крылья и щипанул дядьку Ваньку за указательный палец. Наверное, ему не понравился запах лекарств.

– Ишь ты, какой герой! – с трудом улыбнулся тот. – Хорошо тебе драться, когда ничего не болит… Слышь, Сашка, – перевёл он на меня взгляд, в котором ещё не погасла нежность к маленькой божьей твари, которая несмотря ни на что воюет за жизнь, – подари мне этого воробья!

Уж кому-кому, а дядьке Ваньке Погребняку я не смог отказать. Его уважали все от мала до велика. Ибо нет на улице человека, которому он отказал бы в помощи. Остановится возле двора: «Баба Лена, выдь-ка на час». Достанет из ящика, что под кузовом, пару арбузов: «Возьмите своему внуку». Увидит мальчишку с поджигом, если что-то не так, издали углядит: «Ну-ка, дай посмотреть!» Повертит в руках, скажет: «Ты из этого говна не вздумай стрелять, разорвёт. Загляни вечерком, я тебе из гаража сверлёную трубу привезу». И ведь не забывал никогда! Если бы не он, сколько пацанов на нашем краю остались бы без глаз…

Получив в собственность воробья, дядька Ванька повеселел. Наконец-то и у него появилась забота, соразмерная исчезающим силам.

– А ну-ка, сыны! Возьмите в сарае просечку для крупного сита и сделайте Гришке клетку. Такую, чтобы я за вас не краснел!

Работа нашлась всем. Тётю Зою, которая вышла узнать, почему замолчал баян, муж отправил варить пшённую кашу. А младшего Сасика, как я понял, дома сейчас не было. Он каждый июнь уезжал к тётке в Костромку.

Мне, как единственному оставшемуся не у дел, дядька Ванька сказал:

– Твой воробей будет жить рядом со мной. Если выздоровлю, отпущу. А нет… Валерка отпустит.

Живёт в нём надежда. Не истончилась. А я ухожу…

И тут меня будто кто-то по башке саданул: куда ж ты, дурак, уходишь, а память?!

Не успел ухватиться за эту мысль, как получил, ещё и ещё – по шее, да по спине:

– Барбос, сукин сын! Да что ж это за дитё?!

Бабушка, кто же ещё? Охаживает меня крапивным чувалом. И поделом. Заслужил. Отскочил я метров на пять – не отстаёт. Так и бежал впереди неё до самой калитки.

– В хате сиди! – кричит. – На улицу ни ногой! А вернусь, будет тебе чертей!