— Другая звуковая дорожка! — нелепо мелькнуло в голове. Нежило рядом трется. словно кошка об ноги, мушкет сует. Рожа — совершенно не азиатская с редкими зубами — кто-то, голый по пояс лезет угрем в амбразуру для пушки. Свирепые серые глаза под меховой шапкой. И закрывает дымом. Сквозь бело-голубой туман видно — попал! Голая спина, бритый затылок, свесившиеся до земли, дергающиеся руки, железная сабля выпала.

Кто-то, как кота за шкирку, отдернул в сторону, громом ревущая огненная струя совсем рядом. Шуршанье уже знакомое — каменным дробом зарядили и тут же стук яблок об землю — влетело в живых штурмующих. Мушкет из рук выдернули — ага, слуга поспевает, заряжать кинулся, навострился салага, старается. Ствол мушкета у лица — схватил, бахнул в амбразуру, куда вроде как новые умники сунулись — отпрянули рожи. Сунул не глядя, ему новый дали. Бахнул еще раз, обернулся, вздрогнул — тот одноглазый московит из обоза приплелся, три мушкета притащил заряженных. Дыра в лице, где глазница, странно — и не кровоточит почти…

Шипенье змеиное за спиной — и горячая вонь густой волной, как из сортира вокзального. Спешно забивая пулю, оглянулся — а это Гриммельсбахер промоклым старым халатом по стволу елозит и пар валит столбом. Что то игрок крикнул, явно по роже видно — пошлое, но Паша шуточку не уловил, расслышал, хоть уши и отбиты лютым шумом боя, но — не понял. отупел как-то и затормозился.

Нежило за рукав дергает, сует мушкет, а стрельнуть и не в кого, стучат топоры по краю, рубят хватающиеся руки, а в задымленной амбразуре — пусто. Только что-то мерзкое, сизо-розовое кучей.

— Главное — не ошибиться при зарядке — твердил про себя Паштет, точно помня, что в трети ружей, собранных американцами с поля боя в Геттисберге были забиты сначала пули, а потом — порох и некоторые солдаперы набивали так в ствол по два десятка зарядов.

Глава двадцать вторая. Золотая волна

Глава двадцать вторая. Золотая волна

Мельком просквозило что-то на краю сознания. Мысли путались, жажда чертова и усталость чугунная мешали сосредоточиться, но одновременно проскочило и нелепое и не нужное сейчас воспоминание про какого-то Николая Ростова, который улепетывал от французского пехотинца, истерически рассуждая про: "Как же меня такого хорошего, которого все любят, могут убить?"

При этом странно уживаясь, тут же сквозануло мальчишеское: " А как я со стороны смотрюсь, вроде — вполне, а? Да я — молодец!"

И холодком мертвенным где-то внизу живота, словно та пуля во рту (а холодит ведь, и впрямь легче с ней), но неприятным, неживым холодом — ощущение: "А ведь запросто убьют. И не просто убьют, а вспорют брюхо, выколют глаза, расквасят череп, так, что мозг и вся моя личность — вон как у того с пустой раскрытой мозговой коробкой, серо-желтыми ошметьями под сапогами…"