Хассе оглянулся, кивнул. Не в смысле — давай! Наоборот, успокоился, увидев, что огневое средство последнего шанса в тылу и вперед не лезет.

А уже перескочивших и вырезали. Паштет, как зритель сторонний, только кулаки сжимал нервно. Определенно, эти ногаи или татары были хорошими бойцами. Умелыми, не то, что те нищеброды второго дня, вот те были неумехами — глазом видно. Эти уже знали отлично, что такое сабля и копье, пользователи уверенные. Но каждый из них был сам по себе и перепрыгнув через преграду — встречался сразу с двумя-тремя защитниками, работавшими вместе, дружно.

Строй. Воинский строй. Механизм, на манер мясорубки. Сучкорубный станок. И немцы-наемники тоже не поврозь были. Нет тут поединков, тут — резня. И только что "Два слова" секанул под коленки наседавшего на Гриммельсбахера воина, а тот в свою очередь сбоку, походя секанул шпагой поперек лица татарину, что замахнулся своей кривой саблей на "Два слова". И замах не вышел, отшатнулся раненый, хватаясь рукой за разрубленное лицо. И умер от хрустящего удара топором по шее — стрелец из прикрытия поспел.

Трижды Паштет прикладывался к мушкету. И ни разу не пальнул. Так мельтешили перед ним свои и враги, что за пару секунд, что запал горит — цель исчезнет, а влепишь в спину своему. Досадно.

Откатились те, что выжили.

Пришел Геринг, глянул хозяйским, но мутным глазом. Видно было, что хотел что-то сказать, но передумал — губы у него обсохли и уже потрескались, неохота ими шевелить без крайней нужды, убыл обратно. Нормально на фланге. Этого достаточно.

Дым расползался вонючей мутью, медленно таял. Солнце из зенита калило шлем. Наверное так себя голова чувствует, если ее засунуть в микроволновку, как того кота.

Снял тяжелое железо — легче не стало. Нигде тени нет, под телегами раненые в беспамятстве стонут. И кепочку тоже лучи накаляют.

Опять дудки и рожки взвыли. Пришлось вставать. Волна на поле. Эта — уже блестит сталью. Посверкивает, но серая такая. Взблескивающая стенка прет на деревянную, краснопокрашенную.

Отбили. Передыху не дали — конные стали вертеться, к щитам подскакивать, лупят из луков. Стук о дерево, о землю. И редкие вскрики, когда — в мясо. В ответ редкое громыхание мушкетов. Паштет себя попробовал, бахнул дважды, раз попал, коняшка кувыркнулась. Русские посмотрели с усмешкой. Они стреляли реже, но явно — результативнее. Черт их знает — как получалось у них.

Конных сменили пешие. Потом конные. Опять — пешие. И снова — конные. И почему-то казалось Паше, что вроде как одни и те же, а вроде — и все время другие. Свежие явно. Словно на конвейере. Пулю во рту менял несколько раз — нагревалась теперь быстро, не холодила толком. Сначала было досадно, что его толком не пускают в дело, потом угомонился и своей гордости дал подзатыльник. Его держат как козырную карту. И ему нельзя сдуться и спечься, если дойдет дело до дела. Суетливо пощупал тяжелые цилиндрики патронов. Руки какие-то непослушные, пальцы трясутся с чего — то. Пить до чего же охота! А ведь он не дрался, его пока не привлекали в бой, берегли, как НЗ.