Успели из закопченной, ставшей черной, как вороново крыло, пушечки бахнуть трижды, потом вал атакующих докатился до стен гуляй города и понеслась сеча. Как ухитрялись московиты и немцы так вертеться, кромсая и рубя лезущих через щиты — взопревшему Паше было непонятно, он уже проснулся измотанным донельзя, мало не коленки дрожали, а соседи — прямо живчиками! К смраду стухшей крови плеснуло запахом свежей. За щиты перебралось самое большее двое — трое ногаев, до Паши дошло, что за ночь трупы от деревящек убрали, откинув подале. Получился такой вал, с которого до верха забора не допрыгнуть, а у самих щитов — как ровик вышел. Уже легче.

Атаку отбили, назад побежали — а большей частью заковыляли, охая и подвывая, в лучшем случае — половина. Навстречу — следующая волна. Паштет уже совсем было собрался бахнуть из мушкета в спину такой фигуре, нелепо скорченной, но его остановил стрелец, голова которого была обвязана красной тряпкой. Лицо было измазано засохшей кровью, словно красная маска, откуда дико глядели голубые глаза и сверкали белые зубы.

Жесты были понятны — пуля еще пригодится — а у этого ногая срублена кисть руки, не боец он уже. Пауль кивнул, дружески оскалив зубы. Стрелец ответил такой же волчьей улыбочкой. Жались к щитам, сверху невесомо сыпались стрелы. Кто-то из московитов завизжал, хватаясь за лицо — стрела торчала из глазницы. Раненый на глазах опешившего от такого зрелища вырвал стрелу, вроде как вместе с глазом, и повалился навзничь. Сотник хрипло каркнул — четверо подчиненных подхватили раненого, потащили к телегам.

Паштета передернуло непроизвольной судорогой. Гриммельсбахер переглянулся с "Два слова", коротко хохотнул, посмеиваясь над новичком. Видно было, что эти штукари и не такое видали, совсем не удивились. Попаданца передернуло второй раз — он часто в книжках встречал выражение "глаза убийцы", но не очень понимал, что это такое в виду имелось, в кино такого не увидишь. Теперь — понял — у наемников взгляд был странным, холодок пробирал от таких глазок. Смерть смотрит, воистину. Словно в знакомых людей влезло нечто чужое, страшное и глядит оттуда.

Опять раз за разом — три выстрела из пушки и волна человеческого мяса добежала до гуляй-города.

И тоже — разбилась. В ошметья, в кровавые брызги. Мягко, по-лягушачьи, шлепались отрубленные кисти рук и пальцы. Даже сквозь вой, ругань на нескольких языках, визги — и боевые, которыми себя тартары и ногаи подбадривали и визги от ужаса, хрипы и стоны, этот мягкий стукоток сыплющихся пальцев и кистей бы отчетлив, словно звук был другой, не сливавшийся с разнообразием, исторгаемым из сотен глоток.