– Но я не убью тебя, – закончил Голота. – Я прощаю тебя за все, что выпало на мою долю по твоей вине.

У Бабицкого опустились плечи.

– Но ты убил Анну, – Андрей проглотил комок в горле. – Свою жену и моего верного и самого лучшего друга. – Он повернулся к секретеру, вынул с полки чистый лист бумаги и протянул его Константину. – Тебе придется письменно признаться в этом преступлении и явиться в прокуратуру с повинной.

Бабицкий оттолкнул его руку.

– Ты спятил? Это же «вышка»! Значит, ты не убьешь – так убьют другие? Где же твое прощение? Где милосердие?

Голота схватил его за горло.

– Ты вспомнил о милосердии? То, что чудом не казнили оклеветанного тобой, невиновного человека – разве это не милосердие Божие? Разве не милосердие, что отвечать тебе придется только за одну сгубленную душу, а не за две?

Неожиданно резко затрещал дверной звонок, и все трое разом вздрогнули.

– Как? – удивился молодой человек. – Еще один гость?

Звонок повторился. На этот раз – настойчивее и продолжительнее.

Недельский снова надавил на кнопку, слушая, как по коридорам вверенного ему следственного изолятора катится противный, дребезжащий звук.

Через мгновение в кабинет, запыхавшись, влетел конвойный.

– Спишь? – раздраженно спросил начальник СИЗО. – Третий раз звоню.

Краснощекий сотрудник виновато моргал, поправляя портупею.

– Умой харю, – приказал Недельский, – и живо ко мне доставь эту… женщину с острова Юлла. Она – в пятнадцатой, одиночной.

Конвойный опрометью бросился вон, а начальник СИЗО встал из-за стола, подошел к окну и, заложив руки за спину, рассеянно уставился на замысловатые подтеки, оставленные мыльной водой на подслеповатом стекле.

Когда в кабинет ввели женщину, он не шевельнулся, и еще с минуту стоял в гробовой тишине, покачиваясь на каблуках, вперив задумчивый взгляд в окно.

Конвойный кашлянул.

– Вот, доставлена… товарищ начальник…