— Господи, в такие минуты я понимаю, как ты в него влюбилась, — сказала Эдит, сверкнув увлажнившимися глазами. — Но не тяни, что с письмом? И что его так взбесило?

— Он не писал несколько месяцев. А вчера… Что он, собственно, и описывает в своём письме… Он нашёл этот язык, о котором тогда говорил Уильяму. И нашёл он его весьма мистичным и странным образом. По своему обыкновению, следуя предписанию доктора Уильямса, Сэмюел спустя час после завтрака растворил окно, чтобы предотвратить застой воздуха, и закурил кальян, снарядив его изрядной дозой опия… И во сне увидел… Когда он описывал мне то, что ему пригрезилось в тот момент, я клянусь тебе, Эдит, я даже заплакала от того, насколько прекрасно было описанное им видение, и от того, насколько беспомощен мой собственный язык, чтобы передать эту чарующую красоту.

— Ну же! — капризно топнула ножкой Эдит, которой уже надоело столь многословное начало.

— Во сне Сэмюел увидел дворец катайского правителя Кубла- хана, приснившийся ему во всех подробностях, в мельчайших деталях, со всеми изгибами колонн, изразцами, мозаиками, мостами и переходами. Сэмюел сказал, что во сне не было ни одной архитектурной детали без тонкого прихотливого орнамента и что он видел и запомнил их все, все до единого! Более того, ему приснился не только этот восхитительный дворец, о котором он недавно читал в воспоминаниях некоего Пэрчеса. Ему приснились дивные стихи, триста или даже более того строф, которые прозрачно и ясно описывали этот храм архитектуры, более похожий на огромный город, чем на обычный, пусть и самый роскошный дворец.

— Господи… — выдохнула зачарованная Эдит.

— Эти магические строки, казавшиеся ему во сне более совершенными, чем любое стихотворение, слышанное или читанное им в жизни, и были воплощением того нового поэтического языка, о котором он проповедовал Уильяму. Он открыл глаза с твёрдым намерением записать их все до единого, пока сладкое наваждение не оставило его окончательно, но… Только он успел записать девять или десять строф, как его прервали.

И тут, словно иллюстрируя рассказ матери, на пороге появился заплаканный Хартли с деревянным конём под мышкой. Спросонья он хлюпал покрасневшим носиком, утирался рукавом, попутно нянча коня, как если бы тот был ребёнком. Эдит посмотрела на несчастного ребёнка, стоящего на пороге в одной долгополой ночной рубашке, и подхватила его на руки со словами «иди к тётушке, милый». Но Хартли раскапризничался, запросился к матери, и прошло довольно много времени, прежде чем ребёнок был усажен на горшок, потом накормлен кашей с тёртым яблоком, и рассказ, наконец, возобновился.