Он шагнул в сон и прыгнул между туманами. Между туманом сна и туманом видения. Туда, где в разломе миров визжали от ярости мириады демонов. Он выдохнул. Тёмная масса залила разлом, залечив его. Вой стих. Марко взял туманы за края и соединил их. Право и лево сошлись в центре. Верх и низ смешались. Вокруг осталось только целое. Повсюду. Марко сел. И вытер пот.

Сзади послышался шорох. Точнее, если бы тут могли быть шорохи, то Марко его услышал бы. Скорее, это был шорох наоборот. Невидимые пласты пространства шевельнулись, сдвинулись чешуйки зрительного, столкнулись в неприятном зуде волоски тактильного, звук биения собственной крови на мгновение ушёл, уступив место противоестественной тишине. В звуках внезапно обнаружился провал, портящий всё, как крохотная лакуна портит большой бриллиант.

Марко поднял голову или опустил её, двинул головой, поскольку ни верха, ни низа тут не существовало, и увидел Седого Ху. Или, может, почувствовал.

На углу мыслимых миров старец выглядел благообразно, как лубочный даос: ни пигментных пятен на пожившей коже, ни желтизны в клочьях волос. Седой старец колоболо килил каукуа. Или лили. Кломко кауалилось сумеле. Мир отвечал ему движением на движение, говоря на чудных словах, слепленных из мгновений и пространств. Келе келе. Ногами в кожаных тапках он сбивал пространство, сворачивая его под себя, разворачивая уже в другом шаге. Рукава кроили миры, прошевеливая их сверху донизу, складывая в новые узоры. Пройдя один цунь за восемь прыжков, старец провернулся, оборотясь внутри себя спиной, извернув пространство с краю, подогнул свёрнутое, меле куак, меле меле, цынь цынь, плотно склоулилось, прижал паиопао к ийийм, вынул из волос заколку Люя Бессмертного, сияние обожгло горизонты, спалив линии между ними, спаяв вогнутое с выпуклым, и медленно, как капающая луна, скрепил шов заколкой.

Стихло. Всё стихло. Вдруг унеслось. Точно ватага пьяных, распевающая похабные песни, рвущая струны и разноязыко орущая, уехала дальше по дороге, скрывшись за поворотом, вместе с докучливыми звуками. Завитки пространства разгладились, перламутрово засветившись естественной нежной белизной, без цветов, без оттенков, даже без самой белизны, уютно обняв крыльями видимое и видящего, звуки и то, где они вибрируют, растворяя снаружи и внутри, превращая всё между в конечное всё, растворяясь в млечном несознаньи. Только каменная игла висела незыблемой осью, соединявшей или, наоборот, разъединявшей всё сущее на право и лево.

Жжение. Марко опустил голову. В середине груди зияла дыра, как если б кто-то нарисовал силуэт Марка на бумаге, а потом прожёг её. Марко осторожно ввёл в дыру палец и покрутил им. Ничего, никакого чувства, ничего, что напоминало бы о чём-то телесном. Марко засунул в дыру правую руку по самый локоть, удивляясь нелепости угла, под которым пришлось согнуть её. Ничего. Ни боли, ни раздражения. Ни сопротивления. Словно и рука, и дыра были лишь сгустками пространства. Он поболтал пальцами. С таким же успехом можно было поболтать пальцами у себя перед носом. Он выгнул голову назад, попытавшись увидеть дыру со спины. Шея неприятно хрустнула, но увидеть собственную спину ему так и не удалось. Удивительный контраст между болью в неловко повёрнутой шее и отсутствием ощущений в очевидно дырявой груди слегка напугал его.