— Что вы имеете в виду? Объясните чуть подробнее.

— В мое время существует гипотеза, что наша вселенная не уникальна. Предполагают, что их бесконечное множество. Некоторые идут дальше, предсказывая, что могут быть вселенные абсолютно идентичные друг другу. Рискну предположить, что при определенных условиях возможен переход между ними, ну или хотя бы обмен информацией. То есть, вовсе не обязательно, что я перенесся во времени, возможно, я просто попал в другой мир, идентичный моему, но время в котором течет немного иначе.

Сталин что-то пометил карандашом на листочке бумаги, и проговорил:

— Почему вы решили не открываться сразу, в целом понятно, но хотелось бы услышать это от вас.

— Ну, про психиатрическую клинику я уже упоминал. Если бы мне кто-то рассказал подобную историю, я бы его сразу записал в умалишенные. Я посчитал, что свое здравомыслие будет лучше сначала доказать делом, а уж потом искать правды. Информация, которой я обладаю, слишком ценна, чтобы подвергать ее риску быть забытой или проигнорированной. Я должен был обезопаситься, и делал это, как умел. Кроме того… как бы это подипломатичнее сказать… там, откуда меня закинуло в тело генерала, к вам лично и данному периоду истории страны очень сложное отношение. Как вы понимаете, история всегда пишется в угоду власти, которая, как правило, пытается выделиться, смешав с грязью предшественников. Ну, вот ее и переписали. Причем допереписывались до того, что найти зерно истины практически невозможно. Я боялся, что все это окажется правдой.

— Хорошо, поговорим об этом чуть позже. Объясните мне, пожалуйста, что заставило вас предпринять попытку изменить историю? Почему вы считаете, что у вас есть на это право и это будет благом для страны и ее жителей?

— Причин, как водится, несколько. Для начала, внутри черепной коробки генерала Павлова совершенно иная начинка. При всем своем желании, я бы не смог повторить его действия в моем мире, даже если бы знал о них достоверно. По большому счету, я просто выполнял его работу так, как считал правильным. И ничуть не сожалею об этом, несмотря на серьезные последствия. К тому же мне была известна судьба Дмитрия Григорьевича. В июне сорок первого года, он был расстрелян за потерю управления войсками и развал Западного фронта. Ни малейшего желания повторять такую судьбу у меня, простите, нет. А что касается прав на изменение истории, то, разумеется, никто мне их не давал. Я их присвоил. Я не мог сидеть и ждать, зная о том кошмаре, что начнется в следующем году, и о том, во что превратится моя страна к исходу двадцатого века. Нет смысла говорить о том, что я пытался перекроить мир по собственному разумению. Мне не стыдно за свои убеждения и я готов их защищать доступными средствами.