– Знаю я, отбор не отменить, да и ненадобно. Но до Красной горки мы еще узнавать друг друга можем. И я в палаты царские приходить могу, разве нет? И видеться мы сможем. Пусть под чужим присмотром, а все ж таки?

– Устиньюшка…

Фёдор аж засиял, ровно солнышко.

Он-то другого ожидал. И готовился…

Царевич ведь.

Кто из страха согласится, кто из корысти. А здесь… здесь его о другом просят. О том, чтобы узнать друг друга! Чтобы полюбить?

Он и мечтать о таком не смел!

Хотел, надеялся…

– Матушку попрошу. Ей твою матушку прилично приглашать. А уж она сможет с собой и тебя брать, и сестру твою. Можно ли так?

Устя голову подняла, посмотрела серьезно.

– Так можно. Не проси у меня любви, царевич, не хочу лгать. Не знаю я тебя, а узнать хочу. И ты на меня посмотри. Не на косу длинную и глаза опущенные, а на меня, на Устинью. Не на боярышню. Жить тебе не с косой – с человеком.

– Устиньюшка…

Объятия вытерпеть пришлось. Устинья до крови себе щеку прикусила, больно стало.

Выдержала, справилась. И отстранилась:

– Прости, царевич, а негоже это. Ты руки распускаешь, а я тебе даже пощечину дать не могу.

– Прости и ты, боярышня. Забылся я…

Устя рук не высвобождала. Знала – потом синяки нальются, но терпела. Чуяла – то вроде бешеной собаки. Или почти бешеной. Неуправляемой, опасной.

Сделаешь лишнее движение – кинется. И ждала.

Ждала, пока не успокоится тяжелое мужское дыхание, пока не перестанут гореть опасным огнем глаза Фёдора, пока не разожмутся пальцы. И только потом сделала шаг назад:

– Все хорошо, царевич.