Царица брови сдвинула.

Сказано вежливо, безукоризненно сказано. Но почему ей так и слышится – дрянью гостей напоила? Пакость сама пьешь, пакость людям предлагаешь?

– Не любишь, значит. А умеешь откуда?

– Бабушка у меня чай любит, – коротко разъяснила Устинья. – А я с ней пила, научилась.

– Интересная у тебя бабушка, боярышня.

Устя промолчала. Благо чашка в руках, можно ее к губам поднести, глоток сделать и восторг изобразить.

Именно изобразить. Потому как и в той жизни, и в этой Устя вкуса такого пойла не понимала. И понимать не хотела [47].

– Восхитительный чай, государыня.

– Налейте и мне чашечку?

Голос прозвучал неожиданно.

Раскатился бархатисто по комнате, прошелся клочком меха по коже, заставил мурашки побежать по спине Устиньи.

Она этот голос знала. Помнила.

На чаепитие пожаловала царица Марина.

* * *

Боярыня Евдокия чашку в руках не держала, а то б на себя опрокинула. На царицу уставилась, словно на икону, едва сообразила вслед за дочерью подняться, поклониться.

Хороша!

Белая рубаха, белый летник, белый венец на голове, все украшения – с бриллиантами, все золотой нитью расшито. Красиво невероятно.

И черные глаза сияют, черные локоны по белому шелку льются, алые губы улыбаются…

– Это и есть та милая девочка, которая Феденьке понравилась? Подойди сюда, милое дитя.

Устя так глазами захлопала, что вокруг ветер пошел.