– Примешь, Устиньюшка?

И как только Фёдор рядом оказался?

– Красота какая! – Царица Марина. Только смотрит она на клетку.

– Птица редкая. – Это уже Любава. – Ценная…

– Честь-то какая!

А вот и маменька голос подала.

Устя вздохнула. Как-то оно само получилось, не виновата она, язык сам повернулся.

– Иноземная птица, красивая… пленная. А ведь в клетке – пусть вызолоченной – несладко, правда, пташка? И воли у тебя своей нет, и права решать тоже. Захотят – поставят, захотят – подарят. Решат пение послушать – ткань снимут, надоешь – закроют, а то и вовсе выкинут. А клетка роскошная, золотая клетка, дорогая, наверное… о чем ты, птица, поешь? О тоске своей? О стране своей? Даже дай тебе свободу – ты не выживешь. И до дома не долетишь… Бедная ты, бедная…

Застыли все.

Фёдор глазами захлопал, как большой сом.

Руди первым понял:

– Права ты, боярышня. Может, государыню Любаву попросим? В ее оранжерее птица себя хорошо чувствовать будет? Там и другие есть, ей и тосковать будет некогда.

– Когда царевич не прогневается. – Устинья повернулась к Фёдору, подумала, что близок он к очередному приступу. Вот и вены на лбу вздулись… – Не обессудь, государь, а только на нашей сторонушке такая птица не приживется. Кому канарейка заморская, кому сокол.

– И пара соколу – соколица, – тихо вставил Руди.

Устя только понадеялась, что сокола ей не подарят. Не любила она никогда охоту, подло это.

Когда ради пропитания, один на один, когда для семьи стараешься, когда шансы есть у тебя и у зверя, это честно. А когда у тебя загонщики, оружие, кони, свита, а у зверя только ноги и удача…

Царская охота – это просто очередная подлость. Убийство, вот и все. Нет в ней никакой чести и доблести. И красоты тоже нет.

Борис охоту тоже не любил. А Федя от нее шалел, дурел. Нравилось ему зверье травить, кровь нравилась, смерти…

Упырь!

Но слова про сокола услышал, понял.