Вивея назад отшагнула, потом еще… и стена там, в лопатки жестко уперлась, остановила, боярышня по ней руками слепо зашарила!

– Я не… не… не смейте!!!

– НУ!!!

Таким тоном медведя остановить можно было, не то что девчонку малолетнюю, глупую. Вивея, словно во сне дурном, пузырек достала, боярин его к носу поднес, понюхал.

– Кажись, оно. Акимка, сбегай, покажи лекарю Козельскому. А ты, боярышня, сказывай все подробно, не таи: кто яд дал, кто подстрекал, чего хотела?

Вивея обхватила себя руками.

– Я…

– На дыбе-то все одно расскажешь, но лучше ж самой? И ноги не переломают.

Боярышня задрожала – и принялась послушно рассказывать.

И про снадобье для блеска глаз, и про гадину Заболоцкую, которая ей дорогу перешла, и про царевича… Ну ведь она бы лучше была! Почему ее понять не желают?

Боярин слушал недолго. А потом, когда вернулся подручный с подтверждением от Козельского, кивнул подручному:

– В Приказ ее. Пусть посидит, подумает.

Пытать дуру он не собирался. Да и без того ей хорошо не будет. Камера, сырая, да с крысами, да с охапкой соломы в углу…

И кандалы тяжелые.

И татю не сахар, а уж такой вот боярышеньке изнеженной и вовсе слезы горькие. Все расскажет, и дыбы не понадобится.

* * *

Фёдор так и сидел бы в коридоре, но когда боярин Репьев к Мышкиной пожаловал, заинтересовался царевич. Комнаты боярышень, считай, друг рядом с другом, двери видно… и зачем ему мужик такой?

Что это задумал боярин?

Не любил Фёдор Василия Никитича, а все ж признавал, что есть у боярина и свои достоинства.

Неглуп он, и характер есть у него, и дело свое он знает, и Борису пуще собаки какой предан. И ежели устроил он спектакль, то неспроста это.