Как ручеек звонкий и болото сравнивать – можно разве? И пахнет от них по-разному. От Усти – травами да цветами полевыми, а от этой – мускусом и чем-то еще, томным, жарким… любовь и похоть. Вроде и схоже, а все ж разные это чувства, ощущения разные.

И не откажешь ведь, не оттолкнешь, потом матушка с костями съест.

– Михайла, ты меня тут подожди.

Михайла и спорить не стал.

Не верил он, что у Анфисы Утятьевой растопить Фёдора получится, чай, не первый случай. Но что б ни случилось… Усте втрое расскажут. Михайле только выгодно будет.

Опустился прямо на пол, спиной к стене прислонился. Анфиса на него взгляд недовольный кинула, но Михайле то было как медведю семечки. Посмотрели ж, не поленом огрели!

Фёдор боярышню в горницу кое-как затащил, на лавку опустил.

– Что тебе, боярышня, надобно?

– Прости меня, царевич, а только не могу я молчать больше. Люблю я тебя! Люблю!!!

Фёдор как сидел, так у него челюсть и отвисла; Анфиса же времени зря не теряла, убедительно врала, душу в каждое слово вкладывала. Рассказывала, как впервые Феденьку увидела драгоценного, как сердечко захолонуло, ножки резвые подкосились… так и упала б к нему в объятия жаркие, целовала-ласкала, обнимала – никуда не отпускала…

Так и пела, ровно птица-канарейка.

Фёдор слушал и слушал, ровно завороженный, плечи расправил, рот закрыл.

А то!

Приятно ж!

Боярышня, умница, красавица… а что он – не человек? Человек, и приятно ему такое! И Анфиса такая… ух! Жаль, он Устю любит, а то бы и снизошел, чего ж любви-то пропадать девичьей?

Про свои осечки Фёдор старался не думать.

Анфиса тем временем, пока пела, и воды Фёдору плеснула, и кубок поближе подвинула, и даже сделала вид, что сама отпила… Фёдор невольно сглотнул, да и водицы отведал. Пару глотков…

Анфиса знала, этого хватить должно. Остальное-то она в него потом вольет.

А покамест…

– Феденька, любый мой…