Бояре рядом, боярышни пришли, Устя стоит второй с краю, за боярышнями их служанки, а за ней сестра стоит, раскрашена, что кукла глиняная, аж жутко.

Двери распахнулись, Фёдор вошел. Боря-то думал, что он сейчас отпустит боярышень, а он в руке ширинку несет, вышитую золотом, да перстень. Сейчас он их должен невесте своей отдать… ах ты ж гад такой! Вот он подошел, руку протянул…

И тут Устя просто упала на пол. Осела, словно дерево подрубленное, покамест на колени.

Фёдор так и стоял бы дурак дураком, но у него сестра Устиньи приняла и перстень, и ширинку, а сам Фёдор к Устинье склонился, на руки ее поднять попробовал…

Куда там!

Устя выгнулась, вскрикнула глухо – и вовсе недвижная обмякла.

Борис и сам не заметил, как рядом оказался. Его-то силой Бог не обидел, в отличие от Фёдора, он Устинью на руки и поднять смог.

– Что с ней?

Кто спросил?

Борис и заметить не успел. Зато услышал звонкий и четкий голос царицы Любавы:

– Видимо, больная она! Господь отвел, Феденька!

– Матушка?

– Но когда выбрал ты боярышню Заболоцкую – женись. Только не на старшей, а на младшей, раз уж ты ей перстень отдал.

– А… э…

Кому другому Фёдор мог бы возразить.

Но родимой матушке? Любимой?

Никогда! Выпалить то, что у него на языке вертится? Да разве ж такое можно? И Любава отыграла еще несколько шагов.

– Отче!

Патриарх словно и ждал этого.

– Волю Божию вижу, чадо, в том, что не вручил ты перстень свой больной девушке, коя не смогла бы стать тебе хорошей женой и матерью твоим детям. Господь и в том участие свое явил, что сделал ты выбор – и выбор хороший. Чем не невеста тебе Аксинья Заболоцкая? И мила, и пригожа, и здорова – благословляю сей союз!