— Я медсестра-массажистка. Работаю всю жизнь в детском санатории. У нас ведь город — детский курорт. Сюда больных ребятишек со всего Союза привозили. И сейчас тоже. А врачом… да, хотела когда-то. Только с моей анкетой… никто бы меня не взял в институт, да ещё в медицинский. Я, когда вернулась, только семилетку вечернюю смогла закончить… что до войны не закончила… и всё. А позже курсы массажистов. Тогда в десятилетку не всех брали, да я и взрослая уже была, работать надо было.

— Что значит «с твоей анкетой»? — переспросил Себастьян.

— Я теперь плохо говорю по-немецки, да?

— Ты удивительно хорошо говоришь, я просто не понял про анкету. Что такого было в твоей анкете?

— Если не хочешь, можешь не рассказывать, — поспешно сказал Тильман, предостерегающе взглянув на брата.

— Ах да, у вас, может быть, не так. У нас было правило: когда… приходишь… на работу или поступаешь в институт, заполняешь большую анкету. Там есть вопросы: были ли вы в плену или на оккупированных территориях во время войны, были ли вы или ваши родные в тюрьме или ссылке, есть ли родственники за границей… А я же была и на оккупированной территории, и в Германии… И соврать нельзя — всё равно проверят, и тогда только хуже будет.

— Ну и что, что была?! У вас же полстраны захватили! Не ты же нацистов туда пустила!

Валя улыбнулась краешком губ: Лизхен по-прежнему горячится, как в детстве.

— Считалось, что если человек был на оккупированной территории, то мог сотрудничать с нем… с фашистами. А тем более если был в Германии.

— Ты же не сама в Германию уехала! — Это уже Тиль. — Разве ты виновата, что тебя угнали на работу?

— Не виновата, конечно. Только не докажешь… И знаете, тогда, сразу после войны, мы все считались… слово не знаю по-немецки… людьми, которым нельзя… верить… потому что жили рядом с врагами.

— Неблагонадёжными? — подсказал Себастьян.

— Да, так. Мне повезло, что меня угнали, когда мне четырнадцати не было. А многих, мужчин особенно, кого взрослыми угнали или военнопленных, тех прямо от границы… сразу в лагеря отправляли, как предателей. У нас так сосед домой вернулся через пять лет после репатриации. Из лагеря, из Сибири.

— Да уж… везение… — Тильман всё больше хмурился.

— Нам рассказывали те, кто здесь оставались: вроде бы Сталин ещё в войну сказал, что у нас нет военнопленных, есть предатели Родины. Может, и не так говорил, но так на нас смотрели. С плохой анкетой в вуз было очень трудно поступить. Почти невозможно. Где-то, может, и брали. У нас здесь — нет. Если только скрывать. Но это риск. Я, конечно, в анкете указывала, что меня угнали в Германию на работу, а про иностранный язык писала: немецкий, читаю в пределах школьной программы. Узнали бы, что я его хорошо помню, точно бы в шпионы записали.