«– Да, но это ужаснее! Вы отнимаете у меня не только веру во всё то, во что я всю жизнь мою верила, но даже лишаете меня самой надежды найти гармонию в устройстве отношений моих детей с религией отцов и с условиями общественного быта».
Условия общественного быта и религия отцов несовместимы, религиозный анархизм – самоубийство. «Воспитывать ум и сердце, – внушает Червев княгине, – значит просвещать их и давать им прямой ход, а не подводить их в гармонию с тем, что, быть может, само не содержит в себе ничего гармонического».
Государь, отечество, за которое отдал жизнь ее любимый супруг, – всё это ничтожно? Княгиня впервые на протяжении хроники глубоко растеряна:
«– Становясь на вашу точку зрения, я чувствую, что мне ничего не остается: я упразднена, я должна осудить себя в прошлом и не вижу, чего могу держаться дальше. Червев улыбнулся доброй улыбкой и тихо сказал: – Когда поколебались вера и надежда, остается любовь. – Как еще любить и кого? – Всех, но если вы истинно любите ваших детей… – Без сомнения. – И если верите тому, что открыл показавший путь, истину и жизнь… – Верю. – Тогда вы должны знать, что вам надо делать»668.
«– Становясь на вашу точку зрения, я чувствую, что мне ничего не остается: я упразднена, я должна осудить себя в прошлом и не вижу, чего могу держаться дальше.
Червев улыбнулся доброй улыбкой и тихо сказал:
– Когда поколебались вера и надежда, остается любовь.
– Как еще любить и кого?
– Всех, но если вы истинно любите ваших детей…
– Без сомнения.
– И если верите тому, что открыл показавший путь, истину и жизнь…
– Верю.
– Тогда вы должны знать, что вам надо делать»668.
Княгиня отпускает странного учителя, которого вскоре за «завиральные идеи» отправляют в ссылку по доносу ее зятя, графа Функендорфа (ох, напрасно она читала ему письмо Червева о воспитании). Предводителю дворянства приходит «приглашение наблюдать, чтобы княгиня “воспитывала своих сыновей сообразно их благородному происхождению”». На последовавшее вскоре распоряжение «доставить князей для воспитания в избранное учебное заведение в Петербург» Варвара Никаноровна не возражает, только отвезти их просит Патрикея.
«В душе ее что-то хрустнуло и развалилось, и падение это было большое. Пало то, чем серьезные и умные люди больше всего дорожат и, обманувшись в чем, об этом много не рассказывают»669.
«В душе ее что-то хрустнуло и развалилось, и падение это было большое. Пало то, чем серьезные и умные люди больше всего дорожат и, обманувшись в чем, об этом много не рассказывают»669.
Лесков не поясняет, от кого именно поступают эти распоряжения, отчего княгиня после ссылки Червева «в три дня постарела и сгорбилась больше, чем во многие годы» и «навсегда перестала шутить». Но понятно, что речь идет очевидно о высшем административном начальстве, да и причины охватившей ее «черной меланхолии» понятны: предательство зятя, ссылка достойнейшего и безвреднейшего из людей, необходимость воспитывать сыновей не так, как ей желалось, наконец боль от вторжения государственной власти в ее частную жизнь – всё это лишает ее внешней свободы, той самой, которая давала ей возможность помогать, прощать, влиять. Ей предстояло еще спасти бывших крепостных, отданных в приданое за дочерью, от несправедливостей зятя, не пожелавшего признать их прав на землю, которую они когда-то, доверяя своей прежней хозяйке, приобрели на ее имя. Варвара Никаноровна отдала все свои средства за их спасение и стала нахлебницей собственных сыновей.