«Гагарин же едва ли не более пришелся бы к месту настоятеля Сергиевской пустыни, что за Петербургом? Что он за иезуит и почему он иезуит, – он, я думаю, и сам не знает»723.
Они говорили об Аксакове, о его взглядах, вообще о славянофилах. Очень тепло расстались, о чем 29 июля (10 августа) 1875 года Лесков написал Аксакову:
«Всего лучше он был, когда, уезжая в Пломбир, зашел ко мне проститься, – просидел два часа, выпил стакан шабли за благоденствие России и… заплакал. Мы обнялись и много раз поцеловались: мне было до смерти его жалко… Он отяжелел, остарел, без зуб и без ног (от подагры), но имеет еще очень красивую наружность, напоминающую немножко т[ак] называемый “екатерининский” тип. Симпатии его к России, разумеется, состоят в невольной любви и невольном влечении к родине»724.
«Всего лучше он был, когда, уезжая в Пломбир, зашел ко мне проститься, – просидел два часа, выпил стакан шабли за благоденствие России и… заплакал. Мы обнялись и много раз поцеловались: мне было до смерти его жалко… Он отяжелел, остарел, без зуб и без ног (от подагры), но имеет еще очень красивую наружность, напоминающую немножко т[ак] называемый “екатерининский” тип. Симпатии его к России, разумеется, состоят в невольной любви и невольном влечении к родине»724.
Встречи с Гагариным, более близкое знакомство с католицизмом, а затем и протестантизмом, с трудами швейцарского протестантского богослова и философа, одного из предшественников экуменизма Эрнеста Навиля подтолкнули Лескова к тому, что он сделался «перевертнем». 29 июля (10 августа) 1875 года он писал Щебальскому:
«Более всего разладил с церковностью, по вопросам которой всласть начитался вещей, в Россию не допускаемых. Имел свидание с молодым Невилем (Навилем. – М. К.)[120] и… поколебался в моих взглядах. Более чем когда-либо верю в великое значение Церкви, но не вижу нигде того духа, который приличествует обществу, носящему Христово имя. “Соединение”, о котором молится наша Церковь, если произойдет, то никак не на почве согласования “артикулов веры”, а совсем иначе. Но я с этим так усердно возился, что это меня уже утомило. Скажу лишь одно, что прочитай я всё, что теперь много по этому предмету прочитал, и выслушай то, что услышал, – я не написал бы “Соборян” так, как они написаны, а это было бы мне неприятно. Зато меня подергивает теперь написать русского еретика – умного, начитанного и свободомысленного духовного христианина, прошедшего все колебания ради искания истины Христовой и нашедшего ее только в одной душе своей. Я назвал бы такую повесть “Еретик Форносов”, а напечатал бы ее… Где бы ее напечатать? Ох, уж эти “направления”!»725.